– Мы тебе поможем, Эйва, – произнес Уош.
Его голос был низким и далеким, словно призывный крик ночной птицы. Уош сжал ее пальцы, и Эйва в ответ сжала его ладонь. Она не помнила, когда они толком разговаривали в последний раз.
– Ты сделала это, – скорбно произнес он. – Исцелила малышку.
– Ну и хорошо, – медленно проговорила она.
Темнота никуда не делась, зато боль ушла, сменившись каким-то онемением. Эйве казалось, что ее тело уплывает прочь, все дальше и дальше. Жаль было только, что она не может увидеть лицо Уоша.
– Не уходи… – шептал тот со слезами в голосе.
Эйва услышала его слезы так ясно, словно видела собственными глазами.
Где-то очень далеко кричал Мейкон. Он требовал врача, требовал, чтобы все все бросили и немедленно бежали сюда. Затем звук его голоса потерялся в темноте, не поспевая за ее телом. Ног Эйва не чувствовала, руки тоже сделались скорее воспоминанием: так, жалкие ниточки из пыли, плывущей в воздухе. Она изо всех сил держалась за голос Уоша.
– Поговори со мной, Уош, – попросила она.
– О чем?
– Почитай мне что-нибудь.
Эйва ощутила тяжесть своей грудной клетки, медленно поднимавшейся вверх и опускавшейся вниз. Она попыталась зацепиться за этот ритм: вверх, вниз… вверх… вниз… Вес сохранялся, но движение становилось все медленнее, тогда как время галопом неслось вперед.
– Где твой ненаглядный «Моби Дик»?
Уош рассмеялся. А может, это был плач?
– Не буду, – сказал он. – Если по правде, я ненавижу эту книгу. С первой страницы возненавидел. – Его голос звучал виновато, как будто он признавался в том, что его долго мучило. – Сам не понимаю, как меня угораздило. Ведь это неправильно. Мне хотелось, чтобы ты считала меня умным, а «Моби Дик» – как раз такая книга, которая нравится умным людям.
Эйва рассмеялась, надеясь, что смех не прозвучит издевательски. Она ведь вовсе не издевалась. И ей опять стало жаль, что она не видит его лица.
– Я это знала, – сказала она.
– Почему тогда ничего мне не говорила? – Он тоже рассмеялся, на сей раз от чистого сердца. – К чему были все мои страдания?
– Потому что мне нравится слышать твой голос, и без разницы, что ты при этом читаешь.
Ощущение движения в груди начало пропадать. Эйва поняла, что легкие останавливаются.
– Просто поговори со мной, Уош, – попросила она. – Или лучше спой. Мне хочется еще немного послушать твой голос.
– Во всех моих песнях кто-нибудь умирает, – возразил он.
Эйва разговаривала медленно, будто каждое слово камнем давило на ее сердце. Уош откашлялся и запел песню, которую она никогда прежде не слышала. Трогательную и печальную балладу о мужчине и женщине, любви и потерях, о кратком миге между любовью и утратой, о звездах, освещающих ее тело, лежащее на берегу медленной реки, и о том, как он обнимал ее, умоляя судьбу, чтобы все закончилось иначе.
Уош пел прекрасно, его голос был чист и глубок. Не дрожал и не срывался, как обычно. Эйва услышала всю историю, описанную в песне, та сама собой разворачивалась в темноте под ее закрытыми веками. Слова сияли, будто море светлячков.
Песня прервалась на половине, и Эйва услышала, что Уош плачет.
– Не реви, Уош, – попросила она.
– Я и не реву, – ответил он, шмыгая носом. – Не беспокойся, с тобой все будет в порядке.
– И с тобой тоже, – тихо произнесла Эйва.
Уош замолчал. Сложил воедино все обрывки той ночи, и грозная правда окатила его, словно ведро ледяной воды.
– Это там на горе, да? Ты это сделала, пока меня целовала. – Его голос зазвенел. – А потом тебе стало плохо. Ты меня исцелила во время поцелуя? Поэтому снова заболела, да? – Он сдавленно сглотнул. – Ты не должна была этого делать, – тускло закончил Уош.
– А чем заканчивается песня? – спросила Эйва.
– Что?
– Эта твоя песня. Чем она заканчивается?
– Тем же, чем и все подобные песни, – помедлив, ответил Уош.
Его голос сделался совсем стариковским, словно все непрожитые годы навалились на него. Словно его детство внезапно и навсегда закончилось.
– Но у этой песни будет иной конец, – добавил вдруг он, усилием воли прогоняя тоску из голоса.
