Ангар предстартовой сборки, «здание, под крышей которого видно северное сияние», медленно разрушался, зарастая льдом, но хранил еще автоматические шаттлы-грузовики, ходившие к Стапелю во времена его постройки. Я вычислил те, что совершали полеты хронологически последними, и теперь, сидя в ледяном и тесном нутре, подключившись к коммуникационному узлу бортового компьютера, полупроводниковому еще, копался в памяти, вручную перебирая директории.
– И что вы тут делаете? – спросила она меня, застав на месте преступления.
Я не спеша докачал содержимое памяти челнока, отключил смарт, выбрался из люка на покрытое грязью и чаячьим пометом крыло шаттла, где стояла в термопарке раскрасневшаяся от мороза она. Климентия.
– Набираю материал на диплом, – соврал я. – Промышленная археология. А вот что в этих гиблых местах делает столь выдающаяся представительница рода человеческого?
– Ну, почему в гиблых, – удивилась Климентия. – Здесь жизнь просто кипит.
– Серьезно? – вполне искренне удивился я.
– Конечно, – серьезно ответила она. И это оказалось началом.
Я слушал ее весь день. А потом и часть ночи, пока добирались домой в моем вертолете.
Слушать ее было интересно и легко. Ее страсть и концентрация завораживали.
Я подарил ей кольцо из рения через неделю удаленных свиданий. А она мне – хрустальный шарик, наполненный водой, в котором плавала хромокреветка в созвездии обеспечивавших ее кислородом и питанием святящихся водорослей. Самодостаточный биоценоз, ее дипломная работа, ее космос в кармане – точнее, целый населенный мир… Она отдала ее мне после алого рассвета, встреченного вместе на последнем этаже моего небоскреба без окон, пока мы ждали ее аэротакси, укутавшись в теплый спальный мешок. Я был очень тронут.
– Для нее это – бесконечная вселенная, – произнесла Климентия. – У нее есть больше, чем доступно мне. Знаешь, она могла бы путешествовать в космосе, если бы кто-то придумал, как ее туда запустить. Однажды я хочу этим заняться. Я обязательно этим буду заниматься – космическими биоценозами. Потому что пока мы не сможем жить там, он не будет нам принадлежать. Я построю там свой собственный мир. И он будет таким, каким я захочу. И жить там буду только я. Ну и еще тот, кого я туда пущу, – улыбнувшись, она пихнула меня теплым лбом в плечо.
Я едва не проговорился, что среди сотен развалин на орбите захоронения есть та единственная станция. С секретом. С сокровищем. Но удержался. Не стал спешить. Это должно было стать сюрпризом, новым началом, следующим уровнем…
Может, не стоило тогда удерживаться… Нужно было обещать, удержать, умолять, обещать что угодно. Я не стал. И вскоре она вернулась к Илье. Дела у него шли совсем плохо, развилась геймерская депрессия, вернулась постэвентовая дистрофия, совсем плохо стало с целеполаганием в мейнстримной реальности. Трогательная инфантильность его теперь всех бесила, социальная неустроенность больше ничем не оправдывалась. Все его оставили один на один с собой. Климентия – нет.
Не знаю, почему она с ним осталась, – она ему даже женой не была. А я так и не научился строить длительные личные отношения. Может, он был для нее той светящейся креветкой в шарике воды, украшением ее личного микрокосма, в который акула вроде меня просто не помещалась?
Я занялся другим. Мы как раз запустили систему орбитального ремонта покетсатов. Разрабатывали проект сбора реактивной массы прямо на орбите для заправки двигателей. Меня не оставляла идея зенитно-пушечного транспорта. Славная экономичная пушка, забрасывающая на орбитальные высоты партии простейших грузов размером с пулю, которые нужно будет только перехватить. Вот только судьба предшественника, застреленного в Брюсселе еще до моего рождения, не очень вдохновляла. Хотя времена, когда такой зенитной артиллерией можно было что-то сбить на орбите, давно прошли.
А потом, через шесть лет подъема, «Черная Медуза» поднялась на орбиту захоронения, сбросив на геостационарной орбите очередной спутник- ретранслятор. И времени на посторонние переживания у меня просто не осталось.
Я больше десяти лет не видел Стапель. Годы не слишком сказались на нем, безжизненный покой орбиты захоронения хранил его. Мы ушли в тень Земли, и тьма легла на его солнечные батареи.
Кубсат передавал тепловизионную картинку – на корпусе наблюдались обширные активные тепловые зоны, необычные для остывавшего десять лет тела. Я знал, где причалить, из файлов, найденных в едва живой оперативной памяти последнего шаттла, ходившего к Стапелю, и, синхронизировав скорость сближения до одного метра в секунду, повел кубсат в облет станции – к специализированным грузовым клапанам для жидкостей и газов. Через один из трубопроводов, закрыв за собой приемный клапан, я проник в давно опустевший водяной бак, где, вскрыв стеклопластиковую обшивку в верном месте, получил доступ к световодам информационной магистрали и подсоединился к ним. Дальше – дело техники, система Стапеля не обновлялась больше десяти лет, все уязвимости в ней известны наперечет, я быстро получил корневой административный доступ и приказал открыть аварийный лючок в коридор станции.
С глухим ударом полость бака заполнилась, кубсат крутануло потоком ворвавшегося воздуха и ударило об стенку, покрытую мохнатым инеем, оставшимся после вымерзших остатков воды. От балбес! – забыл про разность давления, а ведь сам стравил остатки газов из бака пред входом в него!
А на станции все еще есть воздух. По крайней мере, в этой части, давление лишь чуть ниже девятисот гектопаскалей. Воздух теплый, около восемнадцати по Цельсию. Воздух влажный. Почти семьдесят процентов. Состав воздуха – азот, кислород, углекислый газ. Маловато кислорода, многовато
