— А ты одна спала.
Удивилась, испугалась, а потом— обрадовалась: все-таки, значит, уже большая, если одна спала.
* * *
Вчера за обедом привередничала: того не люблю, этого не хочу. Я рассердился, накричал на нее, наговорил много жалких слов, которые на нее, кажется, никак не подействовали.
— Ты знаешь, что я ел, когда был маленький? Кашу с тюленьим жиром!
— А это какой— тюлений?
— Противный. Ты бы его ни за какие коврижки не стала есть.
— А почему ты ел?
— Потому что ничего другого не было. Да и такой каши нам вот по этакой ложечке давали.
Довольна, что отвлек ее от малоприятной обязанности есть фаршированный кабачок.
— Говори еще, какой ты был маленький, что ты еще ел!
— Хлеба нам давали вот по такому кусочку. Чай без сахара...
— А почему без сахара?
— Потому что не было сахара.
— А почему вы не купили?
— А потому, что не на что было купить.
Говорю и сам чувствую глупость и неубедительность, ненужность и бесполезность этой “армии спасения”.
В самом деле, ведь не думал же я, не рассчитывал, что она выслушает мои воспоминания о детдомовских временах, покраснеет, вспыхнет, спохватится: “Ой, и верно, какая я нехорошая, неблагодарная! Надо ценить мое золотое, безоблачное, сытое детство! Надо скорей, скорей спешить есть кабачок!”
28.9.60.
Вчера мама вернулась из Ленинграда и привезла бабушку.
Как и следовало ожидать, бабушкин приезд сказался на Машкином поведении. Грубит, ломается, хнычет. Это она— сознательно или бессознательно— испытывает, экзаменует бабушку— на выдержку, на строгость, на стойкость. Такое уже бывало.
* * *
Сегодня с утра моросит дождь. Папа занимался гимнастикой в саду, а Маша кое-как в комнатах.
Это “кое-как” объясняется отчасти тем, что мама натерла в Ленинграде ногу (даже ноги) и с трудом двигается. Но для Маши очень нехорошо, что в первый же день возникло это “кое-как”. У нее это может связаться с приездом бабушки. Приехала— и вот сразу появились поблажки.
30.9.60.
Маша все с бабушкой. Со мной первую половину дня была суха и даже груба, а вечером, когда я лежал и читал, пришла и стала ласкаться.
Впервые, кажется, за все лето мы с мамой ходили вчера в лес вдвоем. Маша спала с бабушкой.
Бабушка, как и следовало ожидать, балует Машку, и Машка уже почувствовала, откуда дует ветер, и уже пробует командовать бабушкой:
— Бабушка, дай мне инжирного варенья! Бабушка, застегни лифчик!..
А бабушка рада и лифчик застегнуть, и варенья с горкой на блюдечко положить и даже замечать не желает грубости этих обращений.
* * *
Третьего дня, когда мама с папой возвращались из кино, к ним пристал маленький котеночек, очень похожий по расцветке на нашего Кисоню. Мы не заметили, как он пришел к нам на дачу.
1.10.60.
Удивительно развязная, нестеснительная наша Машка. В ее возрасте я даже со знакомым человеком стеснялся заговорить, а она, кого ни увидит, бежит: “Здравствуйте!” И пошло-поехало.
Вчера у наших хозяев полдня работал старик плотник. Стоит на лесенке, прилаживает кусок вагонки. Маша вернулась с прогулки и— сразу к нему:
— У нас новый котеночек!
Высокий, похожий на сенбернара старик— с лесенки:
— Ну?.. Вот это да! Котеночек?
— Нет, нет, не родился. Он просто пришел. Они с нашим котиком на улице спали. Не спали, а просто были на улице...
И тараторит— без конца.
Когда она ушла, слышу, старик говорит хозяйке:
— Нынешние ребята— уж такие трескуны, такие трескуны. Прежние-то— те стеснялись, что ли... А теперь, поглядишь, в автобусе или в трамвае— трещит и трещит. И о политике, и о чем хочешь.
* * *
Сейчас выходил во двор. Играет с бабушкой в магазин. Продает материю. Вертит ручку электрической кассы, трыкает, получает деньги. Поиграл и я с нею минуты две.
Бабушка стоит рядом, смеется, задыхается от смеха.
— Что это,— я говорю,— у вас тетя такая в магазине смешливая?
Бабушка обнимает меня, объясняет:
— Не могу! Очень уж вы серьезно. Как будто в настоящем магазине.
А как же по-другому играть?
Элико едет в Лугу— покупать билеты на автобус. Собираемся отбывать во вторник, 4 октября. Лето кончилось. До свиданья, Луга!
* * *
Это еще до приезда бабушки было.
Ела простоквашу. Запачкалась. Я говорю:
— Вытри, пожалуйста, подбородок.
Она— раз!— рукавом.
— Что такое?! Это кто тебя научил?
Гордо:
— Никто! Я сама придумала.
4.10.60. Ленинград.
Встали сегодня чуть свет. Укладывались. Только Машка, уложив свои небогатые пожитки, беспечно играла в саду.
Автобусом 13. 10 мы четверо (все, кроме Элико) уехали в Ленинград. В автобусе Машка льнула к бабушке. А в Ленинграде, очутившись в знакомой, милой обстановке, не выходила из моей комнаты, тянулась ко мне.
А мне было не до нее. Не успели приехать, не успел я войти в свою комнату, позвонил незнакомый человек и сообщил, что в субботу погиб, попал под трамвай, Викниксор, Виктор Николаевич Сорока-Росинский, мой старый учитель, основатель и руководитель Шкиды.
Подробно записывать сейчас не могу...
5.10.60.
Ездил сегодня хоронить Виктора Николаевича... Машка об этом не знает.
— Ты куда уходишь?
— Иду по делам.
Дела бывают всякие.
* * *
Накануне нашего отъезда из Луги я вынес из своей комнаты два чемодана. Вечером пришла ко мне Машка:
— Ой, что это у тебя за новый угол?!
Я объяснил ей, что угол тот же, только он опустел.
Присела, осмотрелась:
— Неинтересный какой-то угол.
* * *
Рассказывала одну из своих бесконечных сказок:
— Что такое? А! А! А!— Это кто? Это авы (то есть буквы “а”) идут... авторы... авторы идут!..
8.10.60.
За обедом я вспомнил, как в Луге Машка спрашивала: “А цыплята грузины?” Все засмеялись. И Машка, чувствуя на себе всеобщее внимание, решила, что надо его поддержать чем-нибудь.
— Наш кот— грузин, у него глаза черные,— заявляет она.
Это уже “слон”. Так мы называем состояние, в которое приходит Маша, когда слишком много в ее присутствии о ней говорят, восторгаются, смеются над ее остротами и словечками. Это по бунинскому рассказу “Слон”. Там девочка:
— Нет, правда, мама, почему у слона ноги распухли?!
* * *
Сегодня солнечный день. Солнце так и ломится в мое окно.
Маша с бабушкой только что отправились в Зоопарк.
— Смотри только,— сказал я,— чтобы вас там не скушали.
Она не засмеялась. Наверно, сказал я это слишком серьезно.
