— Ну-ну, — подбодрил меня собеседник, разливая остатки водки. — Какой другой?
— Более насыщенной, что ли, — не сумел я подобрать другой, более подходящий термин.
— Ну про «насыщенность», — с легкой издевкой выделил Ярослав, — так лучше и не заикаться. Чего бы хорошего, а этой «насыщенности» у них хватает. И вообще, а чем плоха их жизнь? Работают — потому что не могут не работать. Отдыхают. В конце концов, детей рожают. Что в этом плохого?
— А им не скучно?
— Олежек, не забывай одну вещь. Простую, как вот эта рюмка. Те, кто пашет и сеет, вольны были выбрать тот образ жизни, который им подходит. Ты, чьих детей учишь?
— Думаю, крестьянских, — предположил я.
— Правильно. Дети учатся в школе, потом поступают в вузы. А дальше? Работают в банках, университетах, на заводах, в мэриях всяких. Легче сказать — где их нет… Но большинство возвращаются. Понимаешь, их эта жизнь очень устраивает. Но что еще скажу… Многие из тех, кто крестьянствует сейчас, — ровесники Пушкина.
Я посмотрел на Ярослава и захлопал глазами.
Собеседник, несколько наслаждаясь моим изумлением, хмыкнул:
— А что такого? Кое-кто уходил, когда крепостное право отменили. Потом обратно пришел. И сейчас — кто хочет — пожалуйста. Никто не неволит.
— А эти… Банкиры и прочие?
— А что прочие? Они всё равно — наши. Думаешь, для кого они деньги зарабатывают? Мы же не натуральным хозяйством живем, заметил?
— Еще бы не заметить, — усмехнулся я и спросил: — А бывали случаи, когда уходили и не возвращались?
— Были, — кивнул Ярослав. — Правда, последний раз было… да уж лет семьдесят назад. Во время Великой Отечественной. Ушли почти все. А вот вернулось — меньше половины. Те, кто в живых остался. И я в том числе.
— Ты воевал в Великую Отечественную? — удивленно протянул я.
— А почему я не должен был воевать? — обиделся Ярослав.
— Да нет, что ты! — попытался я сгладить ситуацию. — Просто, думаю, а когда это ты успел?
— С июля сорок первого по сентябрь сорок пятого. Майор, между прочем. Или, — улыбнулся он, — согласно Указу Президента о присвоении званий ветеранам — подполковник в отставке.
— Подожди, сколько же тебе лет?
— Мне восемьдесят семь. А если точнее, то уже восемьдесят семь с половиной.
— Скока-скока? — захлопал я глазами.
— Повторяю для особо глухих, — раздельно и четко произнес Ярослав, не понимая моего недоумения. — Мне — восемьдесят семь лет. А выгляжу… Хм. Никогда не задумывался. А опять забываю, что там, у вас, люди старятся раньше…
— Подожди. Если тебе за восемьдесят, то сколько же лет Борису?
— А кто его знает. Я не интересовался. Может, двести. А может и пятьсот. Спроси.
Может, спрошу. Но меня сейчас заинтересовало другое:
— У вас что — своей войны мало? Я пока мало чего понимаю, но судя по всему — вы из войн не выходите.
Я вспомнил кладбище, мимо которого мы бегали. Как-то Ярослав обмолвился, что хоронят тут часто… А Цитадель, она от врагов поставлена. Только вот, от каких именно, мне до сих пор не объяснили.
— Если бы Отечественную войну проиграли, то никому не понадобилась бы наша Цитадель. Поэтому и пошли. Здесь мы тогда потеряли почти все. От двадцати пяти крепостей — только наша Цитадель осталась. Но выстояли. Отстраивались, врага выбивали. Из прежних крепостей только пять восстановили. Людей почти не оставалось. Спасло то, что в сорок четвертом в Грязовце лагерь устроили. Вначале там только немцы да поляки были. Те сидели ровно. Нам от них никакого проку не было. Ну а потом, когда военнопленных начали возвращать домой, в их лагеря своих арестантов стали помещать. А наши-то зеки сбегали и группами и поодиночке. Те, кто понастырней — сюда сами попали. Брясло в лесу полгода просидел, пока к нам не попал.
— Мышей ловил? — вспомнил я уроки выживания.
— По деревням подворовывал. Борис его у вдовой солдатки увел — еле отбил. Но пришлось отдавать, а иначе бы другие нашли да срок добавили. Ну и бабе заодно.
— Вот гад, — искренне возмутился я. — А мне-то как заливал! Мыши… Вкусно, мол!
— Ну почему же заливал? — укоризненно посмотрел на меня Ярослав. — В лагерях-то ему не сладко приходилось. Ему десять лет вломили за то, что в окружение попал, а документы не сохранил.
Мне стало стыдно. Вспомнил знакомых лагерников сталинской поры, которые рассказывали о мерзлых или сгнивших тушах лошадей, считавшихся
