— Беда, черный мор! — звонко голосила Имоен.
— Уходите из города! — вторил Скареди.
Круги по воде…
Впереди замаячил рабский рынок — множество пестрых навесов, под которыми томились невольники — не только люди, но и огры, и тролли, и гоблины всех расцветок. Я ненавидел это место, эти помосты для торгов, этот звон молотов, которыми заковывали цепи… Привстав на козлах, я пустил лошадей ускоренным шагом. Пыль липла к мокрому лицу. Скареди ухал позади как филин — гулко, проникновенно, в нем, несомненно, пробудился дар актера.
Ковровые ряды, издалека похожие на цветочную поляну… Здесь вышла заминка, ибо повозка какого-то олуха умудрилась потерять колесо, вдобавок став поперек дороги.
Не мешкая, я направил коней в зазор между тылом повозки и лавками.
— Олник, Имоен, за мной!
Они поотстали, освободили мне место для проезда. Я миновал теснину, увидел сбоку Имоен, но не увидел Олника, и оглянулся, натянув поводья. Бывший напарник барахтался в скрученных коврах, обрушив на себя целую груду, а хозяин лавки, отбежав на порядочное расстояние, выл дурным голосом. Я бросил взгляд дальше и обомлел: вопли и суета разбегались от нашей труппы мощными приливными волнами, тут и там к небу взлетала пыль, людской муравейник закипал, и закипал быстро.
Скареди придержал коня в двадцати ярдах от Олника, не зная, бросаться ли на помощь гному. Такой расклад режиссер пьесы не предусмотрел.
Случайности могут похерить даже самый гениальный план.
— Государь! Чума! Чума! Государь! — неслось со всех сторон.
Олник освободился от плена в тот миг, когда я решил прийти ему на помощь. Он вскочил и сунул под мышку скрученный коврик, судя по малиновой оторочке — не из дешевых.
А это он, стало быть, самовольно взял плату за представление.
— Я чумной и помираю! А это наш государь Амо… Амамернон! — Он сделал плавный жест в сторону Скареди и, не выпуская коврика, побежал к нашему фургону.
Вот подлец, а! И главное — ничего ему не скажешь, ибо если я прямо тут начну отбирать коврик у чумного, логика представления даст трещину.
Ладно, в наказание заставлю его однажды съесть гуляш из зеленых гоблинов.
Я стегнул коней, и наша пьеса возобновилась. Мы отыграли ее почти без запинки, но в самом конце, когда холм с обломками маяка закрыл полгоризонта, я, ускорив ход лошадей до тихой рыси, задел на повороте грузчика с корзиной каких-то специй.
Взметнулось желтоватое облако, тут же осело на моем лице и мордах коней. В моей груди разверзлось преддверие ада, а из глаз — натурально — выметнулись искры.
Не знаю, сколько я приходил в себя, кашляя и чихая, и слушая фырканье и чихание коней, но когда я оказался способен кое-как дышать, слегка — говорить, и едва-едва — видеть сквозь слезы, то обнаружил, что поводья перекочевали в руки фигуры с золотистыми локонами… Фигуры тоненькой, хрупкой, бесконечно любимой…
— Виджи, родная моя… — сказал я сквозь слезы и потянулся к ней, чтобы обнять за плечи, привлечь…
Фигура отшатнулась, издав звук, похожий на зубовный скрежет.
— Тьфу,
А я его едва не поцеловал, что, несомненно, окончилось бы шоком для нас обоих.
Вот вам и кульминация.
На старом кладбище, в умиротворяющей тишине, среди могилок и цветущих деревьев, мы наконец обнаружили, что Олник пропал.
Вот тебе и быстрее, яханный фонарь!
43
С гребня холма я смотрел, как туман, выплескиваясь из гавани, неторопливо надвигается на город, вздуваясь гладким перекатом, похожим на спину огромного чудовища. Набережная со всеми своими постройками уже была затянута жемчужно-розовым, в отсветах вечернего солнца, покровом. Из спины «монстра» одиноко торчал шпиль Дозорной башни. Многочисленные отростки тумана, как щупальца, опутали улицы, переулки и речные каналы, неумолимо
