В лагере творилась кутерьма. Лязгала броня, смазанными пятнами мелькали люди и зеленые гоблины-служки. Запахи конского пота и дыма под котлами с похлебкой смешивались и возносились к небу — не совсем пустому, как я выяснил у Лигейи-Талаши. У баронов были свои капелланы — так сказать, полная автономия.
Саймон Кракелюр ждал меня в огромной палатке с тремя конусами — издалека казалось, что это замок, выкрашенный в белое. Мы вошли сквозь короткий парусиновый коридор.
В палатке было человек двадцать. Половина трескала мясо за общим столом, там же была расстелена большая, захватанная жирными пальцами карта Сэлиджии и Хотта. Вторая половина вкушала сивуху из большой, поставленной на попа бочки с выбитым дном. Это называлось — имели мы в виду сухой закон. Или они пытались упиться про запас, ведь с приходом фундаменталистов такие забавы будут чреваты смертной казнью.
Барон был выше меня на полголовы. Лысый усач лет шестидесяти, с плечами, отлитыми из стали, и шеей, вырезанной из куска дубового пня. Он стоял рядом с окном, подняв руки: оруженосец застегивал на нем кирасу с гравированной гадюкой.
Я быстро оглянулся из-под шляпы, молясь про себя, чтобы среди ближайших сподвижников барона не нашелся человек, с которым бы я знался по старым делам. Вроде бы… вроде бы никого нет.
Тут барон обратил внимание на меня.
— Где наши бумаги? — громогласно спросил он, вращая глазами в бесчисленных кровяных прожилках.
Бумаги? Великая Торба, какие бумаги?
С моей щеки на шею соскользнула капля пота.
А ты думал, все будет просто, Фатик?
Голос у барона оказался неожиданно высокий, почти женский, но не того типа, что звенит и дребезжит, грозя расколоть ближайшие вазы.
Вместо ответа я — гори все огнем! — приложил к сердцу три пальца и глянул на барона в упор.
Он сморщился и почти нехотя притиснул к груди три пальца — звякнули тяжелые перстни.
Да здравствует шаблонное мышление фундаменталистов!
— Сын мой… — веско произнес я, изменив голос так, как учил меня Отли, и подал руку для поцелуя. Барона передернуло. Он рыкнул, отвесив плюху оруженосцу, чтобы скрыть гадливость. Между нами, я и сам едва не передернулся — ненавижу, когда мне целуют руки, особенно всякие усатые рожи.
Двадцать человек не отрывали от меня глаз. Аудитория, чтоб ее…
— Пусть нас оставят.
— Нет! Я не имею секретов от… сподвижников!
Сподвижники согласно загудели: подлец умело играл на публику.
Гр-р-рит!
Я впился в него взглядом, припомнив Митризена, который таким же образом пытался вытряхнуть из меня душу… Совсем недавно это было, а кажется, что прошел целый год.
Спокойно, Фатик, без суеты…
— Пусть нас оставят, — молвил я тихо. — Барон, мои слова — только для тебя!
Он рыкнул, но я продолжал сверлить его взглядом. Минуту, не меньше, мы играли в гляделки, но мне было уже море по колено, я почти дошел до точки, за которой начинается амок. Не отпусти барон своих людей, я бы взорвался, ну а после… Думаю, жизнь Кракелюра я бы успел с собой захватить.
— Жизнь — дерьмо! — прорычал барон, когда последний человек выскользнул сквозь парусиновый коридор палатки.
Верно, а ты делаешь ее еще дерьмее.
— Отойдем от окна.
Он послушался, избрав для переговоров место рядом с бочкой.
— Хлебнете, вашество? — Барон вооружился простецким деревянным кубком, пропитавшимся сивухой так, что капало со дна.
Я сказал тихо:
— Не играй со мной, Кракелюр. Предостерегаю.
— Тьфу! — Он прикончил кубок одним глотком. — Жизнь — дерьмо! Ну, где бумаги?
— Нас захватили люди Багдбора. К счастью, бумаги я успел уничтожить…
— Гриттово семя! Багдбор знает, что вы…
— Нет. И — называй меня «мессир».
Он стряхнул вино с седых усов.
— Вот же крыса… мессир!
— Хвала Трехрогому, ты успел вовремя. Я облечен высшей властью, и говорю устами Престола Истинной Веры. Мы подтверждаем все прежние
