серии промежуточных шагов. Итак, я назвал начальную сумму и был совершенно сбит с толку, когда Кольберг ответил:
— Нормально, да, мне это подходит.
Я чуть было не проговорился, с языка готов был сорваться вопрос: «Вы что, так сильно боитесь? Хотите побыстрее смыться? А что будет с домом и со всем, что в нем?»
Словно услышав мой невысказанный вопрос, Кольберг произнес:
— Дом уже фактически продан. Остались небольшие формальности.
И в следующей фразе тоже прозвучал ответ на вопрос, которого я не задавал:
— Я уезжаю из страны, которой я больше не нужен.
Меня почти испугал его плаксивый тон, наполненный жалости к самому себе. Позже отчетливый отпечаток этой интонации можно будет найти в дневниках, которые он вел, — они сливаются прямо таки в оргию самооправдания. «Тогда я в меньшей степени поступался самим собой и благородством своих мыслей, нежели Платон во время своего сицилианского путешествия». Благородством своих мыслей, вот это да! Сравнение, разумеется, с Платоном, среди менее возвышенной компании Кольберг себя не мыслит. И потом эта манерная форма «сицилианский» вместо привычной «сицилийский». Или: «Кто истинный преступник? Кто привел к власти этого Генерала? Каким образом это адское падение обернулось такой грязью?» Адское падение в грязь, это сильно. Все зависело от судьбы и высших сил, читалось между строк, я ничего такого не делал, я хотел чистоты, я умываю руки.
Мы поднялись на второй этаж, разделенный на три помещения: кабинет Кольберга, гостиная, спальня Кольберга, повсюду полно книг. Была здесь и маленькая ванная, большая находилась внизу. Кольберг пытался объяснить мне систему расстановки, а я замирал то перед одной, то перед другой книгой. Внезапно меня охватило неодолимое желание как можно скорее избавиться от этого сочувствующего только себе самому и одержимого только собой человека — и я кивал в ответ на его слова, не задавая никаких вопросов. У меня в голове созрела фраза, которая так и просилась на язык, и я сжал губы, чтобы она ненароком не вылетела наружу. Человек, который бросает в беде столь грандиозную библиотеку, как ваша, — должно быть, очень плохой человек, вот что я хотел сказать. Эта фраза, которую я с трудом удерживал в себе, поразила меня самого, ведь хотя я уже давно читаю книги, до последнего времени я не имел к ним столь сильной внутренней и уж точно никакой профессиональной привязанности. Я был и оставался коммерсантом и лишь иногда с некоторой ностальгией вспоминал свои прекрасные аахенские годы. Немного рассердило меня и то, что Кольберг с ходу согласился на первое же предложение и не дал мне блеснуть умением торговаться.
— Господин профессор, — произнес я нарочито деловым тоном, — мы должны еще решить, как и когда будут вывезены книги.
Кольберг кивнул, прервал экскурсию, и мы снова сели за стол на первом этаже. Мы обговорили перевозку, для которой придется брать напрокат машину побольше, чем старая таратайка анархистов, которая не выдержит такого груза.
В тот момент, когда я собрался уходить, в комнату вошла женщина. Совсем не служанка со строгим лицом, какую я представлял себе, стоя перед входной дверью, а молодая особа на высоких каблуках, самое большее лет двадцати пяти, которая обратилась к Кольбергу:
— Я уезжаю, Оливер. Буду часа через три.
Оливер, она сказала «Оливер», не «Оли», не «папа» и не «папуля», так что все мои сомнения развеялись. Кольберг произнес:
— Разрешите представить вам Мариэтту. Мариэтта, это господин Андерс, который заинтересовался нашей библиотекой. Он покупает ее.
Разумеется, я тут же вскочил и подал даме руку. Она была небольшого роста и, конечно, отнюдь не голая. На ней была светлая юбка, красный джемпер из тонкой шерсти, возможно — из кашемира, с вырезом декольте, и сверху черный шерстяной жакет.
— Мариэтта едет в центр, она может вас подбросить, — сообщил Кольберг.
Я отговорился тем, что хотел бы еще прогуляться вдоль озера. В одиночестве, добавил я, чтобы Кольберг не вздумал составить мне компанию. Поблагодарил за предложение, втайне надеясь, что Мариэтта нас немедленно покинет, а то я глаз от нее отвести не мог.
Она действительно тут же ушла, и Кольберг чуть заметно улыбнулся мне, но с безмолвным триумфом во взоре. Он определенно заметил мое возбужденное состояние, да и от Мариэтты оно не укрылось. За окном из гаража выехала маленькая английская спортивная машина темно-зеленого цвета. Я все еще стоял, потом, сделав над собой усилие, подал Кольбергу руку. Он нехотя встал, лицо его вдруг опало и постарело. Кольберг проводил меня до дверей.
— Я позвоню, как только уточню день вывоза книг, — сказал я.
— Поторопитесь. Я хочу уехать отсюда самое позднее недели через две.
В его голосе зазвучал страх.
Вот оно, озеро! В Аахене я тосковал без воды. Мне потребовалось два года, чтобы это понять. Там не было ни реки, ни озера, о море, разумеется, и говорить нечего. Правда, моя страсть к морю с годами поутихла. Надоела эта всеобъемлющая бесконечность, это утомительное вечное возвращение волн! Чем старше я становился (интересно, можно так говорить о себе в тридцать пять лет?), тем милее мне делались берега рек и озер. Поэтому, когда я увидел из окна, что дом Кольберга стоит на берегу озера, я сразу решил после совершения сделки — которая, собственно, прошла без торга — прогуляться по берегу. Так что остался я вовсе не потому, что хотел избежать поездки в спортивной машине с соблазнительной женщиной.
