– А меня понимаешь? – спросил его на хохдойче?
– Я… Я-я… – бормочет, соглашаясь, кивает головой.
Понимает, не отказывается. Глаза злые. Страха в них нет. А есть, между прочим, презрение. К нам. Оригинально.
– Зачем вы пытались лишить жизни моего мастера, подлые убийцы? – заявил я с пафосом и провокацией.
– Мы не убийцы, мы честные палачи. У нас на руках приговор суда, – прохрипел привязанный в ответ и, повысив голос, добавил: – У нас в руках вервие Правосудия.
– Убийцы, убийцы, – повторил я. – Причем убийцы, пойманные с поличным.
Один из стрелков протянул мне мятый пергамент.
– Вот это у него нашли, ваше высочество.
А другой, в это же время, пару раз ударил привязанного пленника под дых, приговаривая:
– «Ваше высочество». Не забывай, скотина, прибавлять «ваше высочество», когда обращаешься к принципе.
То ли этот стрелок немецкий знает, то ли просто догадался, что меня не титулуют соответственно рангу.
– Бросьте его. Пусть говорит как хочет, – сказал я стрелкам, рассматривая документ.
Черт, шрифт готический, я его и в печатном-то виде не люблю, а тут еще почерк у писарчука… Не сказать чтобы некрасивый, да уж больно витиеватый. Разбирать эти каракули придется долго.
Печать на приговоре стоит фрейграфа города Мали?на. Маскируются под фрейгерихт, конспираторы.
– И что это за filykina gramota? – спрашиваю его, потрясая документом.
– Приговор о лишении жизни партача Уве Штриттматера за колдовство.
– Угу… – только и нашел я что из себя выдавить.
А что тут еще скажешь? Коротко и ясно. В первом приближении. А вот если разбираться, то слово «колдовство» может означать все что угодно.
– В чем это колдовство состояло?
– Он постоянно бормотал непонятные добрым христианам заклинания, когда составлял шихту для плавки. И потом – его колокола звонили лучше, чем у других. Таким образом, он с дьявольского попущения отбирал законный заработок у честных городских мастеров.
Смотрю в его глаза и вижу, что этот чувак искренне верит во все, что говорит.
– Ты сам это видел?
– Нет. Но за обвинителя поклялись десять человек, в том, что он говорит правду.
– Знаешь, кто обвинитель?
– Нет, я – Ганс Эйхе, наемный палач Фемгерихта. Я не вникаю в суть дела. Для меня существует только приговор. Письменный. Я всегда действую строго по праву.
– Ты знал лично Уве Штриттматера?
– Нет.
– Кто его опознавал?
– Шеффен из цеха литейщиков. Ваши люди его уже убили.
– Понимаешь ли ты, что этот приговор города Мали?на, – я кинул на стол пергамент, – здесь, в Бретани, недействителен. И кто тут виноват, а кто нет, решают дюк и епископ? А кто колдун, решает святая инквизиция матери нашей апостольской католической церкви, а не ваш фрейграф, который тут никто и зовут его никак.
– Это не имеет значения, – прохрипел допрашиваемый, – приговор должен быть исполнен хоть на краю земли.
Ага… вот и забавная формулировка, дающая им полное право не преследовать приговоренного за морем.
– Ну так знай: на этой земле вы не палачи, а простые убийцы. И поступят с вами соответственно вашему преступлению.
– Я готов, – твердо сказал пленный. – Я готов в любое время предстать перед Господом и дать ему ответ в каждом своем поступке. Надеюсь, перед смертью мне дадут исповедаться и собороваться?
Крепкий орешек, уважаю. Хоть он и служит организации, из которой выросли все изуверские течения в Германии, в том числе и мистический национал- социализм.
– Оденьте и отведите его обратно. И закуйте в колодки. Он не раскаялся в своем преступлении, – сказал я стрелкам. – И ведите второго.
Молчащий все это время дон Саншо только спросил меня, когда Эйхе стали одевать:
– Ну и что это было?
– Фема, – ответил я. – На столе – ее приговор мастеру Уве. А эти – ее палачи. Помнишь разговор на барке в первый вечер?
– Так почему ты его тогда не стал пытать? – Дон Саншо был в некотором недоумении.
– Незачем. Он и так все, что знал, мне сказал. Давай послушаем второго.
