– Микал, – приказал я, – тебе особое задание: как можно быстрее обучить эту гору черного мяса нашему языку, – кивнул я головой на «баклажана».
«Ступенька»: стременной – телохранитель – казначей – порученец – слуга – и исполняющий обязанности моего пажа только вздохнул, подтверждая кивком полученное задание. Что-то много дел я на одного парня наваливаю. Все по принципу – вьючат того, кто везет и не брыкается. Надо осмотреться с обязанностями моего окружения и что-то переиграть.
Ночью, проверив караулы и бодрянку, узрел неспящего Мамая, который со шпирота увлеченно смотрел на чистое звездное небо.
– Что, удивляешься, что до дома топать и топать, а звезды над головой все те же? – спросил я его по-русски, когда подошел ближе, и сам настолько впечатлился этим зрелищем, что неожиданно для себя процитировал Ломоносова:
– Красиво сказано, твое высочество, – отозвался казак. – Только звезды и примиряли меня с тяжкой долей раба, прикованного к веслу. Ночью смотришь на них, веслом ворочаешь, а сам бредешь себе мыслью по Чумацкому Шляху, и мечта тебя греет. Обо всем тогда блазнишь. Особливо о бабах. Видел бы ты, какие красивые у нас дома бабы…
Он повернулся ко мне и, широко, бесхитростно улыбнувшись, продолжил:
– Все мои страдания через их бисову красу произошли.
– Вот как?
– А як же ж… Князь великий литовский решил земли наши населить селянами с Карпат да Польши. В осадчие они шли охотно – там их папёжники ваши зажимали, по-своему, по-православному креститься не давали. Наш князь им не препятствовал, мало того, на тридцать девять лет льготы им по поборам дал – только заселяйся и паши целину. Казаки пахать не любят: охота, рыбалка, скотина всякая… это да, а вот землю пахать – дурных немае. Земли много, хорошей, черной, а людей на ней не так чтобы очень. Батый многих убил, а еще больше согнал на север, страху на них напустив. Со своих же черкас нашему князю много не взять – у нас кажный казак сам с усам и, кроме военной службы, ничего князю не должен. А посполитые селяне, понаехавшие, уже привычные и спину пану гнуть, и налоги платить. А тут льгота на треть века…
– А где земля ваша?
– По Днепру от порогов и Синих вод до кромки лесов на Черниговщине. От самого Днепра до Дона. Весь Великий Луг – присуд наш. Степи ковыльные под ветром волнами ходят, как вода на море. А запах… А небо… Нет ничего на свете краше нашей степи, княже. Коня не дашь – я пешком домой пойду.
И набычился, будто я ему уже наобещал с три короба, а потом передумал, да и отказал во всем.
– Весной домой поедешь. Зимой в одиночку бродить – замерзнешь еще или волки схарчат дорогой. А так, до весны мне послужишь, денег заработаешь, коня, саблю. Папаху каракулевую, – усмехнулся я своим мыслям. – Как человек поедешь, не как пан-голоштан. Ты же не нищеброд какой…
– Верно гутаришь, твое высочество, – согласился со мной парень. – Род мой – старый. Всегда конную лыцарскую службу нес. Всегда в старши?не. И батька мой – атаман гродский в Полтаве. Он князю Михаилу Глинскому двоюродным стрыем доводится.
– А как так стало, что Мамаи в Глинских обратились?
– То совсем просто, княже. Когда в Кафе хана Мамая фрязи отравили, тело его отдали хану Тохтамышу, а тот повелел его закопать на Волге, у Сарыти?на. С тех пор там этот высокий курган Мамаевым и кличут. А сын его – темник, бий наш Мансур Киятович увел всех наших казаков домой – всю тьму. И в Полтаве сказал на Черной Раде, что нет больше над ним и над нами царя. Что не властна больше Орда над нашей землей.
– А за что генуэзцы хана Кията отравили?
– Понимаешь, княже, всю ордынскую замятню он у фрязей постоянно серебро брал, возами, чтобы наемников собрать в свое войско. Мурзы и сеиты со своими казаками не шибко-то хотели друг с дружкой воевать. Вот он и греб в свое войско всех, до кого рука дотянется: с Кавказа, с Молдавии, с Литвы. Весь юг Крыма от гор до моря фрягам в залог отдал. А те ему на поход в Москву две сотни фряжских лыцарей навербовали – кони, и те в броне, да четыре тыщи пеших пикинеров с арбалетчиками из Генуи. А Кият их всех в том бою с москалями у Непрядвы и положил ровненько. И чтобы земли в Крыму не отдавать потом, его и отравили купцы из Кафы.
– А что генуэзцы в той Москве забыли? – Я примерно представлял, что забыли, но хотелось услышать автохтонную версию.
– Торговый путь по Дону. Меховой путь. Их всего два. Один в Новом городе Волховском, другой в Москве начинается. Меха, воск, пенька. И главное – ревень сушеный, чтобы моряки запорами не маялись на солонине с сухарями. Вот этот меховой путь, который сурожане держали, фряги хотели под себя подгрести. Не вышло. А крымский берег так у них и остался.
– Не остался. Его турки под себя подгребли. Нет там больше генуэзцев. И хан крымский – теперь вассал падишаха в Истамбуле. С его рук ест. С его фирманом на стол садится.
Грицко широко перекрестился и молвил:
– Верно дед мой гутарил: Бог долго терпит да больно бьет!
– Ты так мне и не сказал, как Мамаи стали Глинскими.
