необходимо отойти.
Два дюжих парня в толстовках «Южный Иллинойс», по виду недавние выпускники, с грохотом отодвинули стулья и решительно направились к месту событий. В конце концов, это ведь Чикаго, где здоровые, атлетичного вида парни встречаются на улицах в таких же количествах, в каких одуванчики на пригородных лужайках. Ни с кем не заговаривая, эти двое встали по бокам скандалиста, приподняли за локти и вынесли на улицу. Расслабься он — и проблем бы у них прибавилось, однако охваченный паникой мужчина окаменел и создал им не больше трудностей, чем индеец табачной лавки[2]. Он был несгибаем, как мраморная статуя. Когда дебошира проносили мимо, я обратил внимание на его синюшные губы и желто-коричневые обломанные зубы. В налитых кровью глазах застыл тусклый, безжизненный взгляд. Он все твердил: «Беспокойный, беспокойный, беспокойный», но само слово потеряло для него смысл. Он использовал его для защиты, как оберег, и, наверное, думал: пока произносит его, будет вне опасности.
Я заглянул в эти тусклые, невидящие глаза и вздрогнул от очень странной мысли. Она будто ужалила меня, принеся с собой загадочное озарение, скоротечное, как вспышка огонька спички.
Я знавал кое-кого, похожего на этого напуганного бродягу с лексиконом в одно слово. Похожего настолько, что тот мог и сам запросто оказаться человеком, только что выпровоженным на Раш-стрит. Вот только… Кто же, кто это мог быть? Нет среди моих знакомых никого, напоминающего эту развалину, нетвердой походкой бредущую по тротуару и продолжающую шептать на ходу свое заветное слово.
Голос, который мог слышать один лишь я, произнес: «Никого? Подумай хорошенько, Ли». Глубоко в груди что-то большое и несомненное — то, о чем я не позволял себе вспоминать десятилетиями, — шевельнулось во сне, дрогнув кожистыми крыльями. Это почти пробудившееся нечто ощущалось — отчасти, но отнюдь не всецело — как стыд.
И хотя первым побуждением было отмахнуться от переполоха в душе — кстати, именно так я и поступил: отвернулся, повинуясь, как сам понял, свойственной мне решимости, — непостижимое озарение вцепилось в меня, как кошка, запрыгнувшая на спину и впившаяся когтями в кожу.
Следующим шагом я попытался убедить себя в том, что расстроился из-за бестолковой фразы девушки за стойкой. Возможно, это звучит снобистски, возможно, это и есть снобизм, но я написал восемь романов и всегда обращаю внимание на то, как люди употребляют слова. Может, слишком пристальное. В общем, когда наконец подошла моя очередь и я оказался перед молодой женщиной, сказавшей тому несчастному, что ему «необходимо» покинуть ее «магазин», я с горя заказал болтунью «Анахайм», которую здесь готовят с копченым беконом, чеддером, авокадо и еще всякой всячиной, включая картофельные и ржаные оладьи. Увы, я из тех, кто борется с дурным настроением при помощи вкусной еды. Но как бы там ни было, с каких пор люди начали использовать слово «необходимость», чтобы прогнать кого-нибудь? И давно ли работники ресторанов называют свои заведения «магазинами»? Неужели они не понимают, что несут вздор? Разбуженное во мне существо повернулось на бок и вновь забылось беспокойным сном.
Я устроился за пустым столиком, рывком распахнул «Гардиан Ревю» и попытался не смотреть на улицу, пока не услышал, как подошел официант с подносом. Я все-таки бросил взгляд за окно, но, разумеется, того жалкого безумца уже и след простыл. Какое мне дело до того, что случилось с ним? Да, по сути, никакого, кроме простого человеческого сочувствия его страданиям. И вовсе не напомнил мне этот бедный малый никого из тех, кого знаю или знал прежде. Мелькнуло ощущение дежавю. Никто не считает дежавю чем-то иным, кроме мгновенного заблуждения. Оно раздается звоночком узнавания и воспринимается как оккультное знание, но звоночек тот всего лишь нематериальный пустяк, нечто вроде психологического «мусора на воде».
Сорок пять минут спустя я возвращался домой, надеясь, что работа будет спориться. Мимолетное огорчение в «Корнер бейкери» уже с трудом вспоминалось, хотя, вставляя ключ в замок входной двери, я вновь увидел безжизненные, налитые кровью глаза бродяги и услышал его шепот: «Беспокойный… беспокойный».
— Сейчас же прекрати, — вслух приказал я себе и попытался улыбнуться, заходя в светлую, уютную прихожую.
И добавил:
— Нет, я определенно не знаю никого, кто даже отдаленно напоминает тебя.
Тут я спохватился: вдруг кто сейчас спросит, о чем и с кем это я, но жена надолго улетела по делам в Вашингтон, и во всем моем прекрасном доме меня не могла слышать ни одна живая душа.
К сожалению, работа не задалась. Я планировал за те дни, пока жены не будет дома, поймать наконец вдохновение и начать новый роман «Ее пристальный взгляд». Не обращайте внимания на название — его я поменяю, как только придумаю новое. На необъятном столе папка, распухшая от записей, набросков и идей будущих глав, соседствует с «Аймаком» и маленькой папочкой в десяток страничек нескладного текста, который мне пока что удалось родить в муках. Стоило как следует взяться за дело, проблеск надежды угас, а роман, казавшийся поначалу таким многообещающим, превратился в медлительное и сердито огрызающееся животное. Главное действующее лицо мужского пола получалось тоже несколько медлительным. И хотя я вовсе не желал этого, героиня романа, молодая женщина с лишающим самообладания пристальным взглядом, слопала бы его на завтрак за один присест.
Глубоко в памяти то и дело всплывало то, о чем мне не хотелось думать в этот день, — необычайно соблазнительное предложение. Сделал мне его несколько лет назад, может, даже целых пять, Дэвид Гарсон, мой агент. По его словам, как-то за обедом издатель на полном серьезе высказал идею, что мне хотя бы раз стоило попробовать себя не в художественной, а в документальной литературе — не в мемуарах, а в романе, основанном на подлинных событиях с участием реальных людей.
