увлечь группу рисковых семнадцати-восемнадцатилетних юношей, в той или иной степени травмированных неблагополучными папашами. Он, конечно же, говорил с моими друзьями предельно откровенно, чем сразу же привязал к себе. Он пленял их — вот до чего дошло. Загипнотизированные и покоренные, они последовали за этим типом на глухой уединенный луг, принадлежавший агрофакультету, и с готовностью прошли через то, что на деле оказалось таким разрушительным для каждого из них.
Папаша Миноги тоже был не подарок, но после смерти ее шести- или семимесячного брата, точно не помню, он совсем расклеился. Карл Труа обладал правами на несколько патентов, а значит, когда-то считался изобретателем и едва не каждый божий день, выбравшись из провонявшей постели, проводил по нескольку часов в сарае на заднем дворе, который называл своей «мастерской». Когда его дочь училась в выпускном классе, он бросил притворяться, что занимается там чем-то иным, кроме пьянства. Когда первая бутылка за день тонула в нежных воспоминаниях, он отправлялся побираться в убогих забегаловках и барах, выпрашивая доллар-другой на спиртное. Для меня загадка, как таким удается раздобыть денег, но старый добрый Карл всегда умудрялся разжиться такой суммой, чтобы хватило на выпивку и еще несколько баксов оставалось на опохмел. Иногда он приносил подарок, чтобы побаловать единственного человека, делящего с ним лачугу, — свою удивительную дочку, которая, когда отец был дома, готовила ему обед и изо всех сил старалась поддерживать чистоту в жилище. Ее отношение к отцу колебалось от сдержанной ярости до неистового презрения.
Накануне того дня, когда Кроха Олсон выдал потрясающую идею «посветиться» в местах вроде «Тик-так», выдавая себя за студентов, чтобы их пригласили на студенческие вечеринки — этот трюк привел их прямо к Киту Хейварду, Мередит Брайт и Мэллону, — Карл заявился с подарочным плакатом, который выиграл в покер в самой мерзкой забегаловке во всем Мэдисоне. Плакат представлял собой репродукцию знаменитой картины Кассиуса Маркеллуса Кулиджа «Верный друг»: несколько собак, одетых как люди и играющих за столом в покер. Карл был уверен, дочке картинка придется по душе. Бульдог с сигарой передает задней лапой под столом туза пик желтой дворняге — ну круче не бывает, правда же? Минога с отвращением отнеслась к сентиментальной дешевке, но трое мальчишек, которые увидели в персонажах себя, влюбились в картину и потом долго говорили о ней. Им разрешалось входить в сарай, а значит, они могли в любое время полюбоваться шедевром.
Около недели спустя после смерти маленького сына жена Карла и мать Миноги, Лерлин Хендерсон Труа, сбежала, не попытавшись смягчить потрясение мужа и дочери хотя бы прощальной запиской. Через четыре дня после похорон малыша, когда ее муж совершал очередной обход заведений, а девятилетняя дочь была в школе, мамаша Миноги затолкала кое-что из одежки в дешевый чемодан, вышла, пригнувшись, из лачуги — и была такова. У Лерлин были личные проблемы, и немало, и Минога скучала по ней, но скучала по-особому: как по улью с пчелами, делающими восхитительный мед, но готовыми в один прекрасный день зажалить хозяина до смерти.
После исчезновения матери Ли Труа растила и воспитывала себя сама. Она заставляла себя выполнять работу по дому, покупать и готовить еду, самой себе помогала с уроками, укладывала себя спать и со временем поняла: что бы ты ни делал — все пригодится в жизни. Она осознала, что все о людях можно узнать из их слов и поступков. Единственное, что требуется — внимательно наблюдать. Люди сами раскрываются, выкладывают все как на ладони и никогда не подозревают, что делают это.
Дружить Минога предпочитала с мальчишками: поскольку они всегда верховодили, она решила выглядеть как мальчишка, и как-то раз взяла острые ножницы и сама себя постригла «под горшок», а-ля Мо Ховард, и стала ходить в синих джинсах и рубашках в клетку. В такой одежде, со странной стрижкой, она смотрелась как образец девчонки-сорванца. Стоило приглядеться к ней с тем же вниманием, какое Минога уделяла людям, — и она казалась невероятно привлекательной. Если же бросить на нее случайный, ленивый взгляд и тут же перевести глаза на что-то другое, можно решить, что в ней нет ничего особенного. И даже принять за мальчишку.
Гути любил ее, видит Бог, я тоже. Двое других ребят из нашей команды не питали к ней нежных чувств, им было хорошо в ее компании — как с ровесником, однако с таким, которого им хотелось защищать. С тем же отчаянием они защищали Гути, так что дело вовсе не в том, что она девчонка. Мне частенько казалось, они забывали, что она не просто свой парень. Мне эти мальчишки страшно нравились, и я полностью доверял им. С ними я проводил большую часть дня и гулял по вечерам, с ними болтал по телефону после школы. Когда Ботик Боутмен и Кроха Олсон поняли, что я не сноб, несмотря на существенный недостаток — я жил в доме, по их меркам, шикарном и у меня был «полный комплект» родителей, — они успокоились и стали относиться ко мне так же, как друг к другу: с грубоватым, добродушно-ласковым юмором. Как Гути, как, некоторым образом, и моя жена, эти двое юношей были загублены, думал я, тем, что натворил на том проклятом лугу Спенсер Мэллон.
Отступая на шаг назад, я мог бы сказать, что ребятам сломали жизни их никудышные отцы, ведь из-за них мои друзья стали восприимчивыми к разглагольствованиям бродячих мудрецов типа Мэллона. Почему-то никто никогда не говорит этого, но в шестидесятых таких мошенников можно было встретить повсюду, особенно в городах с кампусами колледжей. Порой встречались доморощенные, слетевшие с катушек преподаватели, читающие проповеди прямо в аудиториях, но чаще всего они забредали ниоткуда, на волне радостного возбуждения последователей, новообращенных во время предыдущего пришествия гуру/философа/мудреца. В большинстве случаев они задерживались на одном месте приблизительно месяц, ночевали на диванах или гостевых кроватях своих обожателей, «одалживали» их одежду, столовались у них, спали с их девушками или своими обожательницами. Собственность была для них понятием подозрительным. Спенсер Мэллон учил мэллонитов, что «все принадлежит всем», тем самым раздвигая рамки несобственнического склада ума простого человека в космические дали. Даже когда мне было семнадцать, я считал все это чушью, разновидностью вздора, особенно удобного для поработителей. Но меня в благоразумной семье воспитывали здравомыслящие родители.
