Следовательно, даже над невиновными нависала угроза смертной казни. Сами инквизиторы не упускали из вида такой возможности, ибо они не упускали ничего. Но какие меры они могли принять? Пенья немало рассуждает об этом. Он пишет, что многие авторитеты отстаивали мнение, что если «negativos» заявляет о своей стойкой вере в учение римской католической церкви, то такого человека не следует передавать в руки гражданских властей.
Но приводимый им аргумент схолиаст немедленно опровергает. «Это недоказуемо», – безапелляционно утверждает он. А коли так, то почти всегда подобное заявление останется без внимания.
Торквемада однозначно высказывается по этому поводу, разъясняя в параграфе XXIV своих первых «Наставлений», что «negativos» надлежит считать нераскаявшимся еретиком, как бы он ни клялся в своей верности католицизму. Обвиняемый не может удовлетворить таким ответом церковь, которой требуется лишь раскаяние в грехопадении, чтобы дать отпущение греха, чего она не может сделать без соответствующего признания. Такова инквизиторская точка зрения.
Данное постановление подтверждает, что риск совершить ошибку и случайно бросить в костер невиновного человека вовсе не заботил умы инквизиторов. Пенья совершенно равнодушно относится к возможности подобной ошибки:
«В конце концов, если невиновный будет несправедливо осужден, ему не следует жаловаться на приговор церкви, опирающейся на достаточные факты и не имеющей возможности судить о скрытом. Если на него сделан ложный донос, ему следует принять приговор со смирением и радоваться, что умирает праведным человеком».
Нам остается добавить, что ему также надлежит с той же беспечностью радоваться предстоящим лишениям и позору своих детей…
Создается впечатление, что аргументировать можно буквально все и что безумнейший аргумент оказывается убедительным для того, кто хочет сам им воспользоваться. Здесь Пенья совершенно откровенен.
Невиновный человек мог попытаться спасти свою жизнь, сделав требуемое признание. Многие могли таким образом избежать сожжения на костре. Эту возможность схолиаст также упоминает и приводит пример – дело, в котором обвиненный по ложному доносу ради спасения жизни признался в преступлении, которого не совершал.
Пенья утверждает, что даже при самой доброй репутации всякий волен пожертвовать ею, чтобы избежать мучительных пыток или спасти свою жизнь, которая дороже всех богатств.
В этом споре ему недостает обычной правдоподобности. Он совершенно упускает, что виновен человек или нет, сожгут его на костре или на всю жизнь посадят за решетку, – репутация в любом случае погублена. Умолчание этого факта красноречиво говорит само за себя. Инквизиторы понимали, что сей результат неизбежен.
Но очевидно, что и сам Пенья не вполне удовлетворен. Он немного колеблется. Даже такому сильному пловцу водовороты бурных вод казуистики доставляют серьезные неприятности. Здесь, кажется, он разворачивается в попытке вновь вернуться к берегу:
«Тот, кто наговаривает на себя, впадает в простительный грех себялюбия и ложного признания в совершении преступления, к которому непричастен. Но такая ложь становится преступной, если произносится перед судьей при исполнении им своих юридических обязанностей, то есть становится смертным грехом, ибо нельзя совершать греха ради уклонения от смертной казни или пытки.
Потому, сколь бы тяжелым ни казался смертный приговор в отношении невиновного человека, духовный пастырь обязан убедить его не делать на себя ложных наговоров, напоминая, что если он примет смерть со смирением, то заслужит бессмертный ореол мученика».
Короче говоря, сгореть у позорного столба за несовершение преступлений – благо, привилегия, честь, за которую следует благодарить инквизиторов, удостоивших невиновного такого конца. Причем схолиаста не мучает раскаяние от мысли, что сам он предпочел бы отказаться от подобной чести.
Человека считали «relapso» – вновь впавшим в ересь – не только в том случае, если он в указанные сроки выступил с самообличительным заявлением и уже был однажды прощен, но и если человек уже прошел отречение от ереси, попав под «сильное» или «тяжелейшее» подозрение. При этом совершенно не имело значения, обвиняли его в проступке, за который он ранее уже попадал под подозрение, или на сей раз речь шла совсем о другом. Более того, чтобы вновь обвинить человека, уже прошедшего отречение от ереси, достаточно было доказать, что он некогда поддерживал отношения с еретиками. Даже если он поддерживал отношения с «relapso», вина которого в свое время была неопровержимо доказана, но тот отрекся от ереси и после отречения поведение его было совершенно непорочным. Аргумент для предъявления нового обвинения был прост: новые улики доказывают, что прежнее решение (когда его допустили к отречению) было слишком мягким, ибо тогда он был лишь подозреваемым.
Фактически в вину ему вменялось, что он не был искренним в своей вере; отказался сделать честное признание, когда представилась такая возможность; пытался обмануть казначейство в отношении своего имущества, которое надлежало конфисковать. Посему его относили в разряд нераскаявшихся еретиков, а им не было прощения (либо, как мы видели, допускалось совершенно незначительное смягчение приговора).
Каноническое очищение влекло за собой последствия, аналогичные отречению. Можно сослаться на пример, приведенный в работе Пеньи: если человек считал, что к еретикам следует относиться терпимо, и после канонического очищения сохранил прежнее мнение, его следовало отнести в разряд еретиков, вновь отвернувшихся от веры.
Впоследствии Торквемада издал декрет о том, что всякого, кто после примирения с церковью не исполнил наложенной на него епитимьи хотя бы частично, надлежит считать вновь впавшим в ересь. Очевидно, отказ от выполнения епитимьи расценивался как свидетельство недостаточной искренности в раскаянии, что могло объясняться только одной причиной – злонамеренной ересью.
Вновь впавшего в ересь, чья виновность однажды уже была полностью доказана, надлежало «передать в руки гражданских властей», не обращая внимания на новые заявления о раскаянии и обещания. «Sine audientia quacumque»
«В сущности, – добавляет его комментатор, – достаточно и того, что люди этого сорта уже однажды обманули церковь ложным раскаянием» – утверждение, диаметрально противоположное заветам основателя христианства относительно прощения и снисхождения.
Все милосердие, которым инквизиторы удостаивали вновь впавших в ересь, опять признавшихся и раскаявшихся, заключалось в том, что их душили у позорного столба прежде, чем огонь охватывал их тела.
Эймерико наказывает инквизиторам иметь в виду, что узник находит утешение в мыслях о бренности этого мира, ничтожности земной жизни и радостях рая. Ему надо дать понять, что нет надежд избежать смерти в этой плотской жизни и что следует привести в порядок дела совести перед уходом в мир иной, для чего надо разрешить ему пройти таинство раскаяния и причастия, если он попросит об этом со смирением. Инквизитору не советовали навещать узника одному, ибо в этом случае обреченный мог уступить соблазну и впасть в грех злобы, отвратившись от пути терпения, на который его необходимо наставить. Как видим, инквизиторы не питали иллюзий по поводу чувств, которые при их появлении охватывали приговоренных ими к смерти людей.
За несколько дней до казни инквизитору следовало посоветоваться с гражданскими властями о дне, часе и месте передачи им еретика. Кроме того, надо было оповестить население, приглашая верующих присутствовать на казни, поскольку инквизитор должен пропагандировать церемонии веры, обещая пришедшим обычную в таких случаях индульгенцию.
Нет необходимости вдаваться сейчас в подробности страшной церемонии и описывать пугающую, почти театрализованную, торжественность, наводящую величайший ужас, который исходил из самой утробы христианства…
«Азиат, – утверждает Вольтер, – приехавший в Мадрид в день аутодафе, – терялся в сомнениях, фестиваль это, религиозный праздник, жертвоприношение или казнь. Все это присутствует здесь. Монтесуму упрекают за жертвоприношения пленных. Что бы сказал он, будь он свидетелем аутодафе?»
Позже нам представится случай вникнуть в детали. В данный момент нас больше занимают слова инквизиторов, чем их действия, и законы, управляющие этим изощренным, дьявольским действом, к которому Святая палата прибегала в нарушение всех юридических норм.
Ничто во всей ее юриспруденции не приправлялось столь буйным лицемерием, как акт передачи еретика гражданским властям. Подобные фарсы модно называть словом «иезуитство», но, пожалуй, более подходящим и точным было бы «доминиканство». Тем не менее, нельзя утверждать, что эти люди лицемерили сознательно. «Тупость» – тупость человека, одержимого одной идеей, не воспринимающего более ничего вокруг себя, – это слово лучше отвечает их действиям, чем «лицемерие».
Их переполнила страсть к соблюдению установленных норм, к скрупулезному следованию принятой процедуре и букве закона; но они неизменно находили оправдания, когда сами обходили закон и извращали его дух безумными аргументами, одурманивая рассудок фанатизмом, который бил ключом из их неестественного интеллекта.
Мы утверждаем, что это должно было дойти и до сознания многих из них, так как находим подтверждение тому в книгах, предназначенных только для инквизиторов и прочего духовенства. Поскольку эти книги оставались недоступными для остального мира, не возникало никакого подозрения в умышленном и лицемерном использовании софистики, дабы ввести в заблуждение общественное мнение.
Сами себя они успокаивали надуманными аргументами, и хотя невозможно отрицать, что обман и подлость вызывают презрение каждого самостоятельно мыслящего человека, все-таки следует помнить, что этот обман был прежде всего самообманом, свойственным всякому фанатику независимо от вида его фанатизма. Из-за слишком долгого и пристального внимания, уделяемого определенному предмету, сам предмет становится неясным и расплывчатым.
«Ecclesia abhoret a sanquine».(
Вот их руководящий принцип. Подумать только!
Догмат, гласящий, что христианин не должен быть замешан в пролитии крови или смерти единоверца, не впервые затрагивается на этих страницах. Мы видели, что на заре христианства отказ христиан от воинской повинности привел к серьезным разногласиям с римскими властями, ибо был воспринят как открытое неповиновение, и стал одной из причин гонений, выпавших на долю христиан в первом и втором столетиях нашей эры. С течением времени под давлением реальностей окружающего мира христианин оставил прекрасные и возвышенные идеалы. А вскоре и вовсе забыл о них – настолько, что надел плащ крестоносца и с ликованием, сжимал в руке меч, бросился пускать кровь неверным во имя любящего Христа, апостол которого принес в Рим учение о милосердии и терпимости.
Но сколь бы оправданным и даже необходимым ни счел применение меча христианин-мирянин, духовному лицу по-прежнему запрещалось проливать кровь или содействовать убийству человека. Инквизитору не только не дозволялось выносить решающий приговор, посылая человека на смерть, но даже каким-либо образом быть причастным к этому.
