закавыками, не напрямую. А Иван тоже хорош, не подумал о замене. Даже в голову не пришло. Выход и состав группы отдельно, а смерть Фомы — отдельно. И не пересекается.
— Хорошо, — сказал Иван. — Подбрось.
— И не спросишь кого?
— А чего спрашивать? Все опытные, при деле. Фома по внутреннему расписанию числится… числился вторым запасным водителем. Значит, твой кадр — водитель, помимо всего прочего. В рейд гонят обычно тех, кто не особо нужен или надоел. И, поскольку ты не распоследний чиновник, то твоего бойца я должен более-менее знать, в рейд с незнакомыми я не хожу. Так?
— Так.
Иван стоял в проходе зала, глядя на дверь, и разговаривал будто бы с самим собой:
— Анджея Квятковского ты со мной пошлешь, шляхтича с хрен знает какого века в летописях.
— Молодец. Смекалистый парень…
Иван повернулся на каблуках, быстро подошел к Токареву и взмахнул рукой. Тот вздрогнул, но перехватывать или блокировать движение не стал, только чуть прищурился. Иван руку остановил, поправил своему начальнику воротник рубашки.
— Знаешь, Никита Сергеевич, о чем я мечтаю долгими зимними ночами?
— Скажи.
— Я мечтаю о том, чтобы хоть раз ошибиться в своих предположениях. Один маленький, крохотный разок. Что бы ни вещал нам иезуит, но свобода воли основывается на том, что каждый из нас предсказуем до противного. Хоть раз попытайся придумать что оригинальное… — Иван застегнул верхнюю пуговицу на рубашке Токарева и пошел к выходу.
— Как Фома? — тихо спросил Токарев.
Иван хлопнул дверью так, что задрожали стекла в окнах.
Опера, маячившие в коридоре, оценили и грохот, и выражение лица Александрова, поэтому никто с расспросами лезть не стал, проводили взглядами. Молча. Потом, может, и обсуждали, но Иван этого не видел.
Иван поднялся на третий этаж, остановился перед дверью с табличкой, отпечатанной на лазерном принтере: «Отец Серафим».
— Входи, — сказал отец Серафим, как только Иван постучал в дверь.
Иван вошел.
Книжные стеллажи занимали три стены небольшой комнаты, у четвертой, возле окна, стоял диван, на котором отец Серафим чаще всего и ночевал. Ходили слухи, что спит он два-три часа в сутки, не больше.
— Присаживайся, — отец Серафим указал рукой на стул возле письменного стола. — Я уже заканчиваю.
Пока Иван сел, священник несколько раз коснулся клавиатуры, потом поводил мышкой, пощелкал и задвинул клавиатуру под крышку стола.
— Слышал, ты в рейд сегодня? — сказал отец Серафим.
— Я тоже слышал. Еще с прошлой недели. И, если не ошибаюсь, на графике и ваша виза стоит. Может, сразу к делу?
— А ты меня не учи, раб Божий, — священник посмотрел на Ивана поверх очков. — Я, видишь ли, имею степень психолога, помимо всего прочего, посему могу строить коварные замыслы, ставить каверзные вопросы и гонять по тестам кого и когда мне вздумается. Понятно?
— Понятно, — кивнул Иван.
— Слышал, ты в рейд сегодня?
— Так точно, в рейд! — отчеканил Иван. — Контрольное посещение поселка Денница на побережье Красного моря. Группа в составе пяти человек. Старший группы — специальный агент Ордена Охранителей Иван Александров…
— Он же — Ванька Сашкин, он же — Ванька Каин, он же человек, который делает глупости, не задумываясь, — закончил отец Серафим. — Слишком много для одного специального агента, не находишь?
— Это вы о чем? — безразличным тоном спросил Иван.
— Это я о твоем поведении… — вздохнул отец Серафим. — Опечален безмерно и вопрошаю — что затаил ты, Иван Александров?
— Ничего я не таил. Ничего такого, чего не скажу вам на исповеди сегодня в шестнадцать ноль-ноль.
— Вот, кстати, об исповеди, Ваня… — Отец Серафим снял очки, посмотрел на стекла, подышал на них, протер кусочком замши и положил в пластиковый футляр. — О ней я, господин специальный агент…
— Что-то не так? — спросил Иван, надеясь, что голос звучит ровно и естественно. — Я…
— Все не так, Ваня, — вздохнул отец Серафим. — Абсолютно все не так… ты мне ничего не хочешь рассказать?
— Знаете, святой отец, — сказал Иван, — меня вчера вопрошал Макферсон, так я его, естественно, послал. Вас-то я, конечно, не пошлю, но чувства испытаю сильные и противоречивые. Не вводите в соблазн…
— Вот, значит, как… — протянул отец Серафим. — Значит, мы видим сейчас человека глубоко страдающего, мучительно переживающего гибель
