ощущалась здесь острее, чем даже на сумрачных улицах полиса.
Богиня раскинулась по кровати. Протянула руку, взяла тонкий серебряный мундштук, уместней смотревшийся бы в полупрозрачной руке барышни- поэтессы времен Серебряного века, вставила тонкую папироску. Закурила. По комнате поплыло новое облако приторно-сладкого аромата, вплетаясь в букет наркотических запахов. Ты смотрел на черные волосы, раскинувшиеся по подушке, и думал о другой.
– А ведь за такие мысли в моем божественном присутствии полагалось бы тебя кастрировать, – ухмыльнулась Трехтелая.
Ты уставился на изящные пальцы ее необутых ног, на ноготки в аккуратном бронзовом педикюре.
– Зачем ты прикрыла меня?
Женщина потянулась, как кошка, беззаботно роняя пепел на кровать. Смерть от огня ей, впрочем, не грозила.
– Ну, во-первых, – с загадочной улыбкой протянула она, – ворон ворону глаз не выклюет. Мне не нравятся эти бесталанные выскочки из психоцида. Слишком много себе позволяют в последнее время, совсем забыли страх. Во-вторых, Крылан попросил тебя прикрывать, а я не могу отказать лучшему своему любовнику. Понимаешь ли, он быстр не во всем… В-третьих, как ни удивительно, чувствую некоторую свою вину. Все же поганец Орфей – мой воспитанник. Ну и наконец – твой Попутчик из моей свиты.
Последнего замечания ты не понял. Впрочем, оно не имело значения. Все уже не имело значения.
– Попутчик – я.
– А ты помнишь, как высасывал психос?
Ты медленно покачал головой.
– Вы, смертные, так скоры на обвинения. Даже себя готовы обвинить, не разбираясь. Это от гордыни, – дидактически заметила Трехтелая.
– Кто бы говорил, – откликнулась та часть тебя, что еще не была безнадежно мертва.
– Подумываем о самоубийстве, песик? Не время, не время. Ты так ничего и не понял.
– Умолкни, ведьма.
– Вот как. Ведьма, значит. Ну, допустим. А твоя Марина? Столь трепетно любимая, столь сильно? Думаешь бросить и ее? Росток психоса засохнет без полива, как женское лоно – без семени.
Говоря это, Трехтелая отложила мундштук. Скинула то ли тонкий халат, то ли плотную тунику и, светясь в багровой тьме обнаженным бледным телом, протянула руки.
– Иди ко мне.
И снова не было силы противиться этому зову. Да тебе и не хотелось сопротивляться.
Он коснулся кожи женщины, но уже в следующий миг пахнуло глиной и прелью, как из свежей могилы. Он стоял на берегу пруда. Неглубокого, плоского и серого, как небо полиса осенью. На той стороне пруда некто рыл землю. Обогнув пруд (вода которого была не водой, и запах влаги исчез, и сам воздух стал пуст и бесплоден), экзорцист встал у копающего за спиной. Тот сосредоточенно разгребал руками сухие серые комки – земля была серой, как и все в этом мире пыли и праха, – откапывая, судя по всему, труп. У трупа было долговязое, сухощавое тело и тонкое, вдохновенное лицо. Золото волос припорошило высокий лоб. К груди мертвеца был прижат какой-то завернутый в полотно инструмент, судя по очертаниям – лира.
Вдруг копатель прервал свое занятие, развернулся и зарычал, оскалив желтые зубы. По мраку в его глазах экзорцист сразу признал того, с кем говорил в комнате старого алкаша. Беглая тень. Орфик. Тот, что грозил Психопомпу.
– Я тебя чую, – произнесла тень. – Чую твое живое тепло.
Мертвые не видят живых в своем царстве, не ощущают, если не пролить для них жертвенную кровь, не зажечь
– Я стар, – прохрипела тень. – Тебе не узнать мое имя. Оно стерлось, хе-хе, стерлось, как медяк, и не значит ничего.
Экзорцист почувствовал дуновение ветерка – или, скорее, просто движение воздуха, что было странно в этом царстве неподвижности, – и обернулся. Рядом стоял он.
– Его зовут Павсаний, – тихо произнес Крылатый бог. – Павсаний-горшечник.
Что-то внутри экзорциста встрепенулось, хищно раздувая ноздри. Невольно он сделал шаг вперед, к копателю. Лицо горшечника исказилось от ужаса.
– Я вижу тебя! – взвизгнул он, подскакивая и отшатываясь.
Мертвые воды озера чуть слышно плеснули.
– Сгинь, ламия! Изыди! Я не в твоей власти, меня благословил сам сын Аполлона, Великий Освободитель!
– На что же он благословил тебя?
Экзорцист ужаснулся собственному голосу. В нем слышалось шипение змей и скрежет камня, но никак не человеческие слова.
– На подвиг! Время пришло, о-о, время пришло! Мой господин, великий Орфей, – он сказал, что вернется, неся в ладони черное пламя. Он сожжет
