ейной дочуркой Глашкой и не знали, что делать. Народ у нас, чай, сама знаешь, бедный, голодать частенько приходится. В кажинной семье кажинный рот на счету, все есть просят, а тут, накося — чужую девчонку кормить надоть. Ну, прознали мы, что ты как у Христа за пазухой в казне на всем готовом живешь, так и решили всем миром девчонку тебе послать. Делай с нею, что знаешь. Корми, пои ее: ты ей родной теткой приходишься; кровь-то не чужая — своя. Бери ее себе, Глашку-то, потому некуда ее больше девать.
Тут широкий овчинный полушубок мгновенно распахнулся, и сразу наполовину похудевшая Панкратьевна опустила на пол перед взорами ошеломленных обитательниц подвала маленькую четырехлетнюю девочку с бойкими черными глазкам и вздернутым пуговицеобразным носиком.
— Ах!
Маленькая девочка среди казенного дортуара для институтских прислуг. Это, действительно, было что-то из ряда вон выходящее.
А сама виновница переполоха забавно таращила свои черные глазенки и без тени смущения, засунув палец в рот, разглядывала обступивших ее людей.
Несколько секунд длилось молчание.
Марфа Посадница тяжело отдувалась, посапывая носом. Ехидная Капитоша тонко улыбалась, заранее радуясь поводу к новому доносу и неминуемому за ним скандалу. Глупенькая Акуля смотрела на малютку широко раскрытыми глазами, улыбаясь во весь рот. Хорошенькая Дунечка брезгливо сжимала губы.
Горько плакала Стеша шесть месяцев тому назад над письмом, пришедшим из деревни. То было печальное письмо. Оно извещало девушку о смерти ее старшей сестры-вдовы, оставившей единственную малютку-дочку. И тогда же Стеша написала просьбу в деревню добрым людям приютить пока что ее маленькую племянницу. Письмо не дошло или не представилась возможность исполнить ее просьбу, но малютка Глаша появилась вдруг в институте.
Стеша, раздавленная, с белым, как ее ночная кофта, лицом и с трясущимися губами, вдруг неожиданно опустилась на пол перед Глашей, обхватила девочку руками и завыла на всю девичью.
— Батюшки мои! Светы мои! Отец Никола Чудотворец! Ангелы-Архангелы! Серафимы-Херувимы! Матушка Владычица, Царица Небесная! Зарезали меня, без ножа зарезали! Куды денусь теперь с девчонкой, куды я голову с ею прислоню? Убили вы меня, убивцы вы безжалостные. Просила я девчонку у себя подержать — нет-таки, прислали горемычную сиротинку сюды. Ну что мне делать с нею сейчас?
Тут к причитаниям Стеши присоединился плач маленькой Глашки:
— А, — взвизгнула девочка. — Ма-а-м-ка, боюсь. Те-те-нь-ка, — заревела она благим матом и забилась в руках Стеши.
Все присутствующие бросились к плачущим. Кто успокаивал испуганного ребенка, кто уговаривал убитую горем Стешу.
— Нечего, нечего тебе разливаться слезами, девушка, — ехидно поджимая губы, зашептала Капитоша, — ведь ты не наша сестра, казенная: хоть сейчас отсюда уйти можешь да место на стороне сыскать. Кто тебя привязал к казне-то.
— Да кто меня с ребенком-то на место возьмет, — взвизгнула сквозь рыдания Стеша, еще больше пугая и так безудержно ревущую девочку.
— Нет, что хочешь делай, Панкратьевна, а Глашку возьми. Нельзя Глашке в казенном месте быть. Разве можно это? Узнает начальница — сейчас же мне откажет. Возьми ты ее, Панкратьевна, возьми.
— Что ты? Что ты? Куда я с ней денусь, — в ответ заговорила Панкратьевна. — Ты уж сама как-нибудь устройся.
— Да ты, Панкратьевна, хоть на время ее возьми. Да я, Господи ты Боже мой, все свое жалованье на нее отдавать буду, без чая-сахара просижу, только возьми ты к себе, Христа ради, девочку, слышь, Панкратьевна? А? Хоть на время возьми.
Тут Стеша отерла слезы, посмотрела заплаканными глазами в ту сторону, где стояла Панкратьевна, и с криком отступила назад.
Там, где находилась землячка, сейчас не было никого. Панкратьевна словно провалилась сквозь землю. Ее нигде не оказалось. Очевидно, пользуясь общей суматохой, женщина исчезла из подвала так тихо и быстро, что никто сразу и не заметил ее исчезновения.
Не успела еще и сама Стеша и остальные девушки прийти в себя от изумления, как неожиданно в девичью пулей влетела молодая гардеробная Маша и, испуганно шикая, бросила товаркам:
— Тише, девушки, надсмотрщица идет.
— Господи, этого еще недоставало, — шепотом вырвалось у Стеши.
— Девчонку-то спрячь! Спрячь девчонку куда-нибудь, Христа ради, не то крику будет не обобраться, со свету нас сживет всех, — засуетились и заметались девушки, старые и молодые, со страхом поглядывая на дверь.
— Глашенька, нишкни, не то тетеньку твою загубишь. Выгонят тетеньку отсюда. Перестань плакать, Глашенька. На сахарцу кусочек, — уговаривала ее молодая обезумевшая от страха тетка.
— Перестань плакать, Глашенька, и я сахарцу дам, — зашептала на ушко малютке подоспевшая Марфа Посадница.
Магическое слово «сахар» сразу возымело свое действие, а извлеченный из глубины чьего-то кармана завалявшийся кусок его дополнил впечатление. Плач Глаши оборвался; она позволила подхватить себя на руки, быстро сдернуть с нее неуклюжую ватную кацавейку, головной платок, валенки и уложить на кровать в дальнем углу подвала.
Все это было закончено всего в десять — пятнадцать секунд, и когда надсмотрщица, худенькая, крикливая особа лет пятидесяти, появилась в подвальном дортуаре, ничего подозрительного не представилось ее внимательному взору.
Стеша сумела так искусно прикрыть головку девочки, что строгая Дарья Семеновна, Пиявка, как прозвали надсмотрщицу, ничего не заметила.
Когда Пиявка исчезла, Стеша первая вскочила с постели, пробежала пространство, отделяющее ее кровать от кровати Марфы Посадницы, и, рухнув перед ней на колени, залепетала, ломая руки и рыдая навзрыд:
— Агафья Миколаевна, заступитесь! Спасите! На вас вся надежда. Не погубите меня. Ради Господа Бога не откройте по начальству, что мне ребенка подкинули. Ведь выгонят меня отсюда. Со свету сживут. Хоть до воскресенья-то, два денечка бы продержать здесь Глашку. А там я со двора отпрошусь, у знакомых ее где-либо пристрою пока что. Заступитесь вы только. Не дайте в обиду. А главное, Капитолину Афанасьевну попросите, чтобы она инспектрисе не донесла. Вы все можете. Вас все послушают, уважают они вас.
Что-то надрывное было в голосе и рыданиях Стеши. И это надрывное и горькое дошло до сердца Марфы Посадницы.
Жаль ли стало Агафьюшке девушку или захотелось ей подчеркнуть лишний раз свое значение у начальства, но в тот же миг она поднялась с постели и заговорила:
— И то правда, милые, грех девчонку на улицу выкидывать. Пущай остается пока что, покуда ей Степанида угла не найдет у добрых людей. А мы, коли крест на вороту у нас есть, должны покрыть Стешу и в тайности держать девочку, чтобы, упаси Бог, начальство не увидало. Капитоша, это к тебе относится. Воздержись малость, язык за зубами попридержи. Ведь нафискалишь своей барышне — со свету сживет она Стешу, а Стешу сживет — девчонке несдобровать, потому одна у нее тетка кормилица, с голоду без нее помрет девчонка. Впрочем, и недолго нам скрытничать-то: в воскресенье пойдет со двора Стеша и уведет девчонку. Только два дня всего. А, Капитоша, помолчишь, что ли? Можно понадеяться на тебя?
Тонкие губы Шпионки сжались. Лицемерно поднялись к небу бесцветные глаза.
— Бог знает что! Страмите меня зря только, Агафья Николаевна. Да видано ли и слыхано ли, чтобы я когда на своих доносила, — обиженно затянула она.
— Ну, положим, и видано, и слыхано, — ответила Агафья, — сплетни сводить ты куда как прытка, матушка. А только теперь, ежели пикнешь, так и знай, со свету тебя сживу. Небось сама знаешь, как ее превосходительство генеральша-начальница меня отличает за примерную службу. Так ты мозгами-то и раскинь: выгодно ли али невыгодно тебе со мною ссориться, милая, — заключила она.
И величавая Посадница как ни в чем не бывало стала укладываться в свою постель.
Прошла к себе, в свой угол, и Стеша, несколько успокоенная словами Агафьюшки и, осторожно раздевшись, улеглась подле малютки-племянницы.
Глаша уже спала. Золотые сны витали вокруг ее вихрастой белобрысой головки. Алый ротик причмокивал и улыбался во сне.
— Спи, дитятко, спи, болезная, спи, сиротка моя, — произнесла шепотом девушка и нежно коснулась сонного личика губами.
Но заснуть Стеша долго не могла в эту ночь. Горькие думы наполняли ее голову. Как снег на голову свалились на нее новые заботы, и бедная девушка напрягала все свои мысли, чтобы найти выход.
Понедельник. Вечер.
В старшем, выпускном классе идет усиленная зубрежка. Выпускное отделение — это преддверие к жизни. На выпускных институток смотрят уже как на взрослых девушек. И не мудрено: через какие-нибудь семь месяцев они, эти юные девушки, сейчас еще усердно углубляющиеся в историю литературы, катехизис, физику, отечествоведение, геометрию, историю и пр., и пр., выпорхнут на свободу.
И все-таки некоторые «синявки», классные дамы, не хотят считаться со «взрослыми» барышнями и продолжают считать их за детей.
Так поступает, по крайней мере, Скифка, или Августа Христиановна Брунс, немецкая дама.
Лет пятнадцать тому назад приехала она из далекой своей Саксонии в богатую Россию, приехала уже девицей в летах, отчаявшейся выйти замуж, приехала единственно ради заработка и в надежде добиться спокойного угла под старость. Детей она никогда не любила, но зато, как 'Отче наш', твердо запомнила те несложные требования, которые предъявлял институт к своим классным дамам-педагогичкам: следить за девочками денно и нощно, всячески подавлять в них проявление воли, сделать из них благовоспитанных барышень, покорных и безответных, как стадо овец, а для этого муштровать, муштровать и муштровать их с утра до ночи и с ночи до утра.
— Балкашина! — неожиданно вскрикивает Скифка и стучит по кафедре ключом от своей комнаты, с которым она не расстается, пока дежурит в классе. — Балкашина, ты, кажется, читаешь вместо приготовления уроков? Что ты читаешь? Подойди сюда!
С ближайшей скамейки поднимается девушка лет семнадцати, миниатюрная, худенькая. Подруги называют ее Валерьянкой, отчасти потому, что настоящее ее имя Валерия, отчасти потому, что у Вали есть несчастная слабость беспрестанно лечить себя и других.
Балкашина воистину помешана на лечении. Она уничтожает неимоверное количество валерьяновых, ландышевых и флердоранжевых капель, нюхает соли и спирт, которые носит всегда при себе в граненых флакончиках, глотает магнезию для урегулирования желудка и жует отвратительные леденцы «гумми» от кашля. Она постоянно кутается, боится холода, сквозняков и мнительна до последней степени.
Сейчас, при оклике Скифки, сконфуженная Валерьянка поднимается со своего места; ее бледное лицо заливается румянцем.
— Что ты читаешь?
