вилы, косы и колья. Сказать, что они не боялись, было бы неправдой. Напротив, большинство из них считало, что жить им осталось совсем недолго. Но и то правда – терять им уже было нечего, кроме своих жизней, а умереть быстро куда лучше, чем перед смертью несколько мучительных дней страдать от голода. Уж на подобное-то они насмотрелись.
И всё-таки надежда уцелеть, отбиться от незваных гостей и сохранить урожай теплилась в каждом из этих угрюмых, обезображенных мутацией, почерневших от лишений и тягот людей. Их уродливые лица заметно посветлели, когда четыре подводы въехали в деревню – на каждой телеге сидело всего по двое лузян, и только на первой, включая самого Серпа, их было трое. Считать из селян почти никто не умел, но даже те из них, кто не смог бы назвать количество пальцев у себя на руке, видел, что лузян меньше. Правда, у двоих из них имелись ружья, но даже деревенские жители знали, что в Лузе в последнее время ощущался недостаток не только еды, но и многого другого, в том числе и патронов. Вполне вероятно, что патронов у прибывших бандитов было всего на один-два выстрела, а может, ружья и вовсе взяты просто для острастки. Деревенские не знали, что за пазухой Серп всегда носил пистолет, но что в нем осталось только три патрона, знал вообще лишь он один.
Да и самого-то бандитского главаря видели до этого далеко не все селяне; прежде Серп не принимал участия в подобных вылазках лично, это сейчас ему вдруг захотелось размяться, как он сказал своим подчиненным. На деле же ему попросту стало страшно: едва ли не впервые Серп понял, что есть зимой будет нечего. Разве что пойманную рыбу и добытое охотниками зверье, но заниматься каким-либо отличным от разбоя трудом бандиты отвыкли, а многих жителей из тех, что этим занимались, они поубивали – кого забавы ради, кого потому, что, на их взгляд, те «несправедливо» делились с ними добычей. Озаботиться же тем, чтобы, по крайней мере, набрать и насушить грибов, которых в местных лесах имелось в избытке, почему-то не приходило Серпу в голову вообще.
Потому и сидел он теперь на передней подводе. Когда возница остановил лошадь, не доезжая шагов десяти до сельчан, Серп спрыгнул с телеги и, увидев перед собой насупленные взгляды встречающих и недвусмысленно направленные в его сторону «орудия труда», невольно сунул руку за пазуху. И всё же он не мог до конца осознать, что кто-то осмелился пойти против него. Все прошлые годы подобные «сборы урожая» происходили без каких-либо препятствий – во всяком случае, его люди ни разу ни о чем подобном не докладывали. Поэтому, собственно, он и не стал брать большую группу; восьмерых как раз хватало на четыре подводы: по одному, чтобы править лошадьми, и еще по одному – придерживать мешки и следить, чтобы не растерять по дороге продукты.
«Да ну, на хрен, – подумал Серп. – Просто эти жуки навозные сено косили, а тут мы нагрянули». Он мог бы, наверное, вспомнить о том, что косить в сентябре не станет даже последний деревенский дурачок. Но мысль о сенокосе всё-таки немного притупила нарастающую тревогу. Правда, в эту его теорию плохо укладывались заостренные колья в руках у некоторых сельчан, поэтому вскоре тревога нахлынула с новой силой. А тревожиться хозяин Лузы не любил. Поэтому, оставив всё же на месте пистолет, он вместо него вынул из-за пояса любимый серп и, вертя его рукоять в ладони, сделал пару шагов вперед. Сплюнул, обвел взглядом нестройный ряд деревенских мутантов и процедил, будто вновь плюнул:
– Чё встали, твари? Людей не видели?
– Так и мы не лошади, – мрачно пробурчал на это Авдей. – Говори, кто таков и што вам тут надобно?
– Че-во-о?.. – прищурился Серп и обернулся к своим, четверо из которых уже слезли с телег и подходили к нему. Один из них снял с плеча двустволку. – Не, вы слыхали? Тут кто-то вякает! – Он резко повернулся к Авдею: – У тя чё, язык слишком длинный? – и поднял серп. – Давай сюда, укорочу.
– Иль говори, што нужно, иль езжайте, откуда приехали, – покраснел от напряжения Авдей. На изъеденной язвами лысине прозрачными бусинами выступил пот.
– Я сказал: давай сюда язык, – прошипел Серп, впившись взглядом в селянина. И вдруг завопил так, что вздрогнули даже вставшие за его спиной бандюганы: – А ну, высунул язык, падла!
Двое бандитов, не дожидаясь команды, бросились к Авдею. Один схватился за вилы, которые растерявшийся крестьянин не успел пустить в ход, и выдернул их из его рук. Второй двинул Авдея в челюсть прикладом ружья и пнул сапогом в голень мутанта. Авдей с перекошенным от боли лицом рухнул на колени.
Серп тут же подскочил к селянину и въехал ему коленом в подбородок. Изо рта Авдея вместе с брызгами крови и осколками зубов вырвался крик. Замахнувшись серпом, завопил и главарь бандитов:
– Язык! Я сказал: высунь язык!!!
Авдей инстинктивно пригнул голову. И тут что-то сверкнуло над скрючившимся на коленях мутантом. Его лысина вмиг покраснела от плеснувшей на нее сверху крови, а перед собой Авдей вдруг увидел полные изумления глаза своего мучителя. Тот почему-то смотрел на него снизу, из кроваво блестевшей травы. Авдей глянул вверх. Главарь лузян продолжал возвышаться над ним, только вдруг стал ниже ростом. Как раз ровно на голову, которая и валялась теперь у колен мутанта. А еще через пару мгновений, будто пытаясь вернуть свое, на нее рухнуло и обезглавленное тело.
– Так-то лучше, – глянув исподлобья на окровавленное лезвие своей литовки, проворчала стоявшая позади Авдея Варька Лешая. – Тож язык шибко длинен был… – А потом она, крутанув косой и сверкнув на своих гневным взглядом, истошно завизжала: – Пошто пнями застыли?! Руби-коли лешаков!
Варька первой ринулась на лузян, но грохнувший дуплетом выстрел из двустволки отбросил ее назад, к амбару. Но это уже не могло остановить взорвавшихся единым ревом злобы и ненависти, рванувшихся к врагам деревенских мутантов.
