Он долго смотрел на меня, а потом вернулся к своему занятию. Почувствовав, что он отвел глаза, я глубоко вздохнула. Змея не всегда нападает. Иногда она выжидает. Возможно, я показалась ей невкусной. Эта мысль заставила меня улыбнуться, несмотря на опасность, и я позволила себе чуть глубже погрузиться в работу, хотя по-прежнему сидела, подложив под себя ногу, чтобы случайно не сотворить ничего странного. Мои пальцы нащупали ритм, и нити послушно следовали за ними.
У нас было много трудовых песен и молитвенных напевов. Некоторые предназначались лишь для ушей моей сестры, моей матери и матери моей сестры, но некоторые можно было петь при моих братьях и остальных родственниках, обитавших в наших шатрах. Были песни, которые мы пели, когда к нам приезжал чужой караван, хотя это случалось нечасто, а были такие, которые мы с сестрой сочиняли ради собственного удовольствия, когда наших матерей не было рядом.
Теперь я решила спеть одну из своих любимых песен. У нее была нежная мелодия, ложившаяся на естественный ритм. Мужчина счел бы ее колыбельной, пригодной лишь для убаюкивания младенца, но ее четкий ритм помогал вести нить, и следуя ему, даже начинающая ткачиха уверенно проделывала весь путь к готовой материи. Мы пели ее вместе, я и сестра, а иногда и другие девушки, приходившие работать с нами. Эта песня не подходила для пения в один голос и теряла от этого часть своего очарования, но она так нравилась мне, что я старалась восполнить недостающее, пусть и некому было мне помочь.
Я допела до середины третьего куплета, как вдруг увидела тень и поняла, что Ло-Мелхиин стоит рядом со мной. Я заставила себя закончить строчку, не переставая ткать и стараясь не допустить дрожи в руках, хотя змея подползла еще ближе, нависая надо мной. Закончив куплет, я отложила станок и посмотрела на Ло-Мелхиина.
– Любовь моя, твое пение убаюкает и взрослого мужчину, – сказал он мне. Значит, он не разгадал истинного значения песни, и это меня обрадовало. – Пойдем же в постель.
Он не прикоснулся ко мне. Я вынула из волос все шпильки и скинула платье, оставшись перед ним в одной сорочке, обнажавшей рисунки хной на моей коже. Если он и знал, что означают эти знаки, то не подал виду. Но вряд ли он знал. Мужчины редко знают такие вещи. В конце концов, это женское искусство.
– Пойдем в постель, – повторил он.
Я обратила свое сердце в камень и улеглась в постель со змеей.
Глава 23
Еще четыре ночи Ло-Мелхиин приходил ужинать в мои покои, после чего мы занимались каждый своим делом, а затем ложились в постель. Мастерица по хне каждый раз рисовала на мне свои знаки, а служанки искусно заплетали мои волосы и одевали меня в платья тончайшей работы.
С каждым разом хна жгла кожу все сильнее, шпильки впивались в волосы все крепче, а вышивка на платьях становилась все изысканнее.
На картах Ло-Мелхиина множились пометки, а под моими пальцами разрасталась ткань. Я старалась держать нож поближе к себе или пела песни наших шатров, когда мне это не удавалось. Если он и замечал, ему было все равно. Каждый раз он звал меня в постель – и это было последнее, что он говорил мне перед сном, – но никогда не прикасался ко мне. Не было ни его холодного пламени, ни моего медного, хотя я чувствовала, что оно ничуть не ослабело. Хна поддерживала его силу. Каждое утро он уходил прежде, чем я проснусь, а рядом с моей постелью дымилась чашка чая.
Проснувшись, я отправилась в купальню. Когда я пришла, там было пусто, но не успела я снять сорочку, как появилась одна из служанок – как всегда, будто по звонку. Мою сорочку убрали и принесли новую, пока я лежала в ванне, отмачивая оставшуюся с прошлой ночи хну. Рисунки не смывались полностью. Зачастую мастерица лишь обводила вчерашние линии, освежая их и укрепляя их чары. Пока я сидела в ванне, служанки приносили ушат горячей воды, который ставили на выступ позади моей головы. Если я откидывала голову назад, они расчесывали мне волосы под водой. Вода смывала часть хны, но не всю.
Когда меня высушили и одели, я отправилась в рукодельную мастерскую. По своему обыкновению я открыла дверь без стука и удивилась, когда все женщины подняли глаза на меня, оторвавшись от работы.
– О, госпожа! – воскликнула самая старая из ткачих. – Это всего лишь вы.
– Всего лишь я? – переспросила я, усевшись на свободное место среди прях. Они подали мне корзинку и веретено, и я взялась за работу.
– Госпожа, Ло-Мелхиин приходил сюда каждый день с тех пор, как поправился, – сказала пряха, которой было свойственно говорить, не подумав. – Он наблюдает за нами, иногда кладет руку кому-то на плечо и говорит, что мы хорошо работаем.
Старая ткачиха издала неприличный звук. Руки у меня были заняты, и я не могла прикрыть рот ладонью, так что я просто постаралась сдержать улыбку. Старуха явно считала, что Ло-Мелхиин не смог бы распознать хорошую нить, даже если бы об нее споткнулся.
– Клянусь, госпожа, мы не завлекали его сюда, – сказала пряха. – Он сам приходит.
– Госпоже нет дела, если кто-то из вас ему приглянулся, – сказала старая ткачиха.
Мне снова пришлось подавить улыбку. Ревность – последнее чувство, которое я испытала бы, вздумай Ло-Мелхиин добиваться расположения одной из молоденьких прях. Меня куда больше беспокоило, как шла их работа после того, как он к ним прикасался.
– Скажи мне, – обратилась я к болтливой пряхе. – Где пряжа, которую ты сделала после того, как он приходил?
