Татьяна Федоровна стояла у окна. В императорских покоях всегда заботились о том, чтобы жилые комнаты не поднимались выше 3-го этажа. В коттедже были только 2-й и чердак, откуда муж любил смотреть в медную трубу на море и где для детей сделали раздвижную крышу, чтобы установить телескоп – поближе к звездам.
Из Большого Кремлевского дворца, где сейчас находилась императрица, было видно только подбрюшье неба. Сегодня серого, с бесконечно двигавшимися на горизонте вереницами антигравов. Летать непосредственно над Кремлем запрещалось. Внутреннее, «малое», как здесь говорили, ПВО могло не только усадить на площадки соседних высоток, а запросто сбить нарушителя, потом поймать тяговым лучом и оттащить останки на окраину города, где и разбираться: кто это вздумал на велосипеде с крыльями кружить над Красной площадью?
Поэтому длинные гирлянды огней, точно стянутые с новогодней елки, маячили в отдалении. Она еще помнила времена, когда в небе обходились без специальной парящей разметки и нарочно проложенных трасс движения. Над столицей вообще старались не задерживаться. Разве что на людную улицу садился вагончик с мороженым. Или в Парке культуры кабинки разом отчаливали от стыковочных площадок колеса обозрения и вереницей взмывали к звездам, выделывали разные пируэты в воздухе, позволяя катающимся оглядеть Москву с птичьего полета, и даже, по желанию гостей, исполняли мертвые петли.
Как красив мир, подсвеченный рождественскими огоньками! Неужели ей в такую пору предстоит выгнать воспитателя старшего сына? Человека, с которым дети привыкли открывать подарки? Который пишет им под каждый Новый год новую сказку в стихах, а потом помогает поставить на домашней сцене? Как глубоко врос в ее семью этот немногословный, кроткий человек!
– Василий Львович, неужели это правда?
Светланин стоял в дверях ее белой гостиной, и царица повернулась к нему, точно ища поддержки в обрушившемся на нее горе.
– Как вы могли?
Поэт молчал.
– Мы так доверяли вам. Так любили, – вырвалось у нее. – Мы считали вас своим домашним человеком.
Воистину, царям надо трижды подумать, прежде чем допускать кого-то так близко.
– Объясните хоть почему? – По щекам Татьяны Федоровны текли слезы. – Вы встретили меня и научили русскому. Разве мы не были добры к вам? Когда? В чем?
Светланин боднул воздух своей толстой головой и проронил:
– Ко мне – да. Но ведь вы даже не задались вопросами: откуда я? Что я такое? С кем связан?
Первый поэт России, романтик, добряк. Какие еще вопросы?
– Помните, в начале царствования вашего супруга было возмущение? С умыслом на цареубийство и мятеж войск? Не верили, что прежний цесаревич Алексей действительно утонул в Японском море. Не хотели присягать новому. Все тогда говорили, как глупо действовали заговорщики: вышли, постояли возле Сената, и – кровавая каша, которую устроил ваш супруг, чтобы мятеж не разросся дальше. – Светланин вытащил из кармана платок и промокнул голову. – Взяли человек триста, солдат простили. А офицеров отправили в рудники на хребтах за шельфом. Некоторые бежали. Например, Коренев и Осендовский. Теперь оперились, – едва не с гордостью произнес поэт, – настоящие журналисты в Лондоне. Тревожат умы.
Татьяна Федоровна начала терять терпение. Прежде ее учитель никогда не выказывал такой приязни к заговорщикам.
– Я не понимаю, какое все это могло иметь отношение к вашему нынешнему поступку? – Она ощутила, что помимо воли ее слезы высохли на глазах.
– Помните осужденных? – повторил Светланин. – Пятерых мучеников, для которых на один день, всего только на один день, смертная казнь была возвращена в наше законодательство?
– Но ведь ее тут же опять отменили! – возмутилась императрица.
– Что толку? Дело было сделано. – Поэт воздел ручки к потолку. – Они уже болтались в петле. Помните их имена?
«Если и помнила, то тотчас забыла!» – Татьяна Федоровна готова была топнуть ногой. Сколько тогда перенес Макс! Казнить – не казнить? И если казнить, то кто из всех виновнее?
– Не трудитесь, – пепельными губами произнес Светланин. – Фузелер, Кондратьев, Мирмидон-Амурский, Безнин-Покалов, Лялич. Только имена. А Кондратьев был настоящим поэтом. Бойцом. Не то что я. Спрятался, струсил, прижился к царской семье, привязался душой к Саше. Но! – Светланин затряс пальцем в воздухе. – Есть всему мера. Кондратьев был моим учеником. Больше. Другом. Больше. – По щекам воспитателя потекли слезы. – Вы должны быть горды, мадам, ваш сын никогда не будет тираном.
Татьяна Федоровна молчала, у нее в голове не укладывалось признание поэта. Неужели ради десять лет как повешенного несостоявшегося цареубийцы нужно предавать ее сына?
– Я вам вот что скажу, Василий Львович, – твердо произнесла императрица. – Ваша вина так очевидна, что отдай я вас, и суд был бы скорым и для всех понятным. Без виселицы, конечно, и без рудников, но вот тюрьма на Марсе, думаю, ожидала бы вас неизбежно.
Светланин склонил голову.
