всем желаю.
Не слушайте консерваторов, дети. Они говорят, что это у них от возраста ум отрос, а на самом деле просто благоразумно начали помирать загодя, и теперь им страшно: а вдруг другие как-то выкрутятся? И заранее завидно.
Взрослых вообще надо слушать пореже. И только веселых, которые ни черта не боятся (или хотя бы не всего и не всегда). Такие, есть шанс, действительно знают пару интересных секретов. Ну или просто психи, что тоже не самый плохой вариант.
Ш
Штаны
В детстве у меня (на самом деле, у
Штаб помещался в сарае родителей девочки Лены, которые жили в маленьком двухэтажном доме на две семьи. К дому прилагался участок, на котором они разбили небольшой огород с редиской и зеленым луком. Нам (всем остальным «штабистам») повезло меньше, мы жили в многоквартирных домах. Ну, правда, у нас были чердак и «кочегарка» (котельная, отапливавшая дом), но штаб там не устроишь. А нам позарез был нужен именно штаб. Место уединения.
В сарае было пусто, пыльно и полутемно; у стены стояли грабли и еще какие-то садовые инструменты, на крючке висела условно рабочая, то есть просто очень старая и грязная одежда. Главное достоинство сарая заключалось в том, что там можно было запереться и никого не пускать. Это обстоятельство делало все наши обычные разговоры особенными, не детскими, даже не просто «взрослыми», а как бы разговорами подпольщиков и партизан, образу жизни которых мы все в ту пору отчаянно завидовали, насмотревшись соответствующих кинофильмов: никого не слушаются, имеют тайны, живут как хотят.
Иногда мы приносили в сарай еду из дома, иногда (в сезон) таскали с огорода редиску. Нам было все равно, что есть в штабе, лишь бы есть – взаперти, без взрослых, в узком кругу. Еда придавала нашим посиделкам в штабе дополнительную весомость. Когда люди едят, это уже не игра, а настоящая жизнь.
У сарая однако был недостаток: родители девочки Лены знали, что мы там иногда сидим. Они не возражали, но сам факт, что какие-то взрослые о нас знают, все портил. Из-за их осведомленности мы были (и самое главное, осознавали себя) не настоящими партизанами-подпольщиками, а детьми, играющими в партизан, пусть даже и с едой. А ненастоящего, «понарошку» и «покабудке» в нашей детской жизни и так было достаточно. Поэтому мы долго искали другое место и в конце концов нашли самый настоящий заброшенный двухэтажный дом, стоявший немного на отшибе, почти на самой границе жилого района с забором воинской части. Пустой, зияющий черными оконными проемами, без перекрытий и лестниц, с дырявой крышей – это если смотреть изнутри. А снаружи дом казался почти целым, только стекла выбиты, да крыльцо совсем сгнило. Стены дома были увиты виноградом, очень мелким, но удивительно сладким (значит, дом мы нашли в самом конце лета, а то и в начале осени, – подсказывает мой внутренний юный натуралист). Мои друзья сперва обрадовались находке, но уже на следующий день утратили энтузиазм и решили не устраивать штаб в заброшенном доме. Видимо, для них он оказался чересчур уединенным местом. И только мне – в самый раз.
Меня в этот заброшенный дом тянуло как магнитом, так что в конце концов, он стал моим персональным штабом, индивидуальными «штанами», командным пунктом моей партизанской войны с миром, которому, согласно завету философа Сковороды, полагалось ловить меня понарошку, вполсилы, так, чтобы не поймать.
Он, впрочем, все равно, конечно, поймал. Но потом. И выяснил, что я больно кусаюсь.
Э
Эксперимент
Если подходить к своей жизни как к сложному эксперименту, в котором ты принимаешь участие как минимум в качестве активного лаборанта (возможен карьерный рост), получается максимально эффективно использовать все, что тебе выдали на входе и потом добавляли по пути. Все природные данные, включая самые негодные, все невыносимые обстоятельства, весь т. н. негативный опыт, включая т. н. травмы будут работать на тебя (т. е. на становление и укрепление сознания), если подходить к ним с позиции: интересно, зачем мне выдали именно это, куда его приспособить и как применять? (А не «за что мне бедочке такое наказание», или «о, да я тута у нас избранник богов». Все на самом деле бедочки и одновременно избранники, не о чем париться, важно только, насколько успешно идет работа в лаборатории, как продвигается эксперимент.)
Это такое
Настоящий высокопробный идеализм – это такая штука. Когда лезешь в свои тайные кладовые проверять, что у нас там сегодня самый страшный страх и (самое, собственно, главное), как ты собираешься себя вести, встретившись с ним, под залежами обычного барахла (у меня, как у большинства органических существ, это страх перед хрупкостью скафандра, в который здесь заключено наше сознание), неизменно, с младенческих лет обнаруживаешь настоящий ужас: что вот переступаешь порог между жизнью и смертью, а там ничего нет. То есть вообще ничего, потому что то, что казалось «сознанием»
