материке с кем попало, по-моему, не очень высокая плата за это преимущество. Вот ты, например, со всеми нами вообще в одном доме живешь. И не жа… не очень часто жалуешься.
– Старые кейифайи чрезвычайно чувствительны, – объяснил я. – Всякий человек кажется им чем-то вроде звука – кто-то потише, кто-то погромче. А я для них, как выяснилось – страшный грохот, совершенно невыносимый шум. Один бедняга в полумиле от меня уснуть не мог, только потому, что я вполне праздно маялся любопытством, по моим меркам, более чем умеренным. Так что будь вы старыми кейифайями, у вас бы уже головы взорвались от моего желания прекратить это безобразие. В смысле, тот факт, что вы вероломно играете без меня. Но вы крепкие ребята, бровью не повели. Преспокойненько доиграли. Я вами горжусь.
– Да я бы с радостью объявила новую игру! – воскликнула Базилио. – Но как раз перед твоим приходом сэр Шурф объяснял мне, что всякая начатая партия должна быть доведена до логического завершения вне зависимости от обстоятельств. Даже если потолок падает на головы игроков, или, к примеру, случайно вызванные соседями демоны в окна лезут, следует выбирать такие средства самообороны, которые не помешают завершить игру должным порядком.
– Чему ты ребенка учишь? – возмутился я. – Тебе хорошо, сбежишь в свою резиденцию, и привет, а мне с ней каждый день играть!
Но Шурф не стал отвечать. Он думал о чем-то другом.
– Однако, в интересной компании ты провел вечер, – наконец сказал он, не то одобрительно, не то укоризненно, поди его разбери. – Откуда вдруг взялся этот грешный старый кейифай?
– Из дома пришел, – невинно ответил я.
– Из какого дома?
– Из собственного, полагаю. Насчет архитектурных особенностей ничего сказать не могу: я его пока не видел. Дом стоит примерно в полумиле от побережья Ариморанского моря. А я сидел на самом берегу.
– Вот оно как. Надеюсь, хотя бы не у стен Харумбы?
– Всего лишь в Суммони, – улыбнулся я. – На окраине города Ачинадды, если тебе это хоть о чем-то говорит. Впрочем, ты все равно почти угадал. Этот красавец как раз недавно уволился из Харумбы. В смысле подал в отставку, спасся бегством, вышел на пенсию, уж не знаю, как они это оформляют. Говорит, надоело возиться с мертвецами. Теперь делает бессмертными нормальных живых людей. Нападает на спящих и умирает их смертью, если я все правильно понял. По-моему, отличное пенсионерское хобби.
– Да, неплохое, – флегматично согласился мой друг.
Знай я его немного хуже, решил бы, что ему и правда неинтересно. А так прекрасно понимал, что сэр Шурф сейчас натурально погибает от любопытства. Но ни за что не станет набрасываться на меня с вопросами, пока не сформулирует их предельно корректно и ясно. Восторженное мычание: «И что он? А ты? А потом? И как?..» – по его мнению, недостойно мыслителя.
Ну, в общем, сам виноват. Но я решил проявить милосердие и, не дожидаясь расспросов, подробно рассказал о своем визите на окраину Ачинадды. Особенно упирал на красоту своих загадочных «врат», в чем бы она ни выражалась, и переменчивость облика Иллайуни – то мальчишка, то старуха, то вдруг просто нормальный мужик. Базилио слушала меня, открыв рот и, похоже, была готова заочно влюбиться в героя моего рассказа, собаки, напротив, быстро заскучали и начали невежливо зевать, а Шурф в кои-то веки не трудился сохранять свой обычный невозмутимый вид. Впрочем, я бы все равно ему не поверил.
– Я неоднократно читал об удивительном впечатлении, которое производят на собеседников старые могущественные кейифайи, – сказал он, когда я умолк. – Но никогда не наблюдал описанный тобой эффект лично. Тебе чрезвычайно повезло. Впрочем, все пустяки в сравнении с выпавшей тебе возможностью побеседовать о бессмертии с одним из бывших хранителей Харумбы. Причем вне зависимости от того, говорил он правду, или просто решил над тобой подшутить. Из таких уст и ложь дорогого стоит.
– Тем более, что сама жизнь, по его утверждению, лжива, а смерть – горькая правда, которую следует скрывать от себя любой ценой, – усмехнулся я.
– И бессмертие как высшая награда преуспевшему в искусстве самообмана, – подхватил Шурф. – Изария Кум Уфуши, «Двадцать четыре вкуса вечности», самое начало Третьего Периода Небесных Скитаний, то есть приблизительно сто восемьдесят тысячелетий тому назад. Нет в этом Мире ничего более неизменного, чем классическая кейифайская философия.
– Ну должно же у них быть хоть что-то неизменное, – вздохнул я, в очередной раз вспомнив зыбкое лицо Иллайуни.
– Удивительно удачный у тебя выдался день, – заключил мой друг.
– Да не то слово, – согласился я. – Особенно если учесть, что перед Иллайуни был еще и лучший в моей жизни концерт. Надо бы запомнить, что заниматься ботаникой с утра пораньше – к счастью…
– Концерт?! – хором переспросили Шурф, Базилио и Дримарондо. Друппи не переспросил, поскольку лишен дара речи, но очень внимательно на меня посмотрел – не подменили ли часом любимого хозяина? И получится ли мирно ужиться с этим его высококультурным двойником?
Только Армстронг и Элла продолжали дрыхнуть. Кошек такой ерундой не проймешь.
