— Дали вам, собакам, фриволю, — сказал офицер. — А ну играй, сука горбоносая!
— Но…
Офицер вырвал у музыканта скрипку и поднял ее над головой. Тишина в зале сделалась напряженной и гулкой. Ванюшин грузно поднялся, оттолкнул стул и пошел на офицера. Остановился перед ним — огромного роста, бешеный: усы топорщатся, лоб в испарине.
— Вон отсюда, — негромко сказал он офицеру.
Тот начал скрести кобуру негнущимися, в золотистых волосках, пальцами. Из-за столика, поставленного близко к двери, поднялся франтоватый молодой человек, быстро подошел к офицеру, который уже ухватил пистолет за рукоять, и чуть тронул его за плечо. Офицер обернулся, и молодой человек с размаху ударил его в подбородок. Офицер, грохнувшись, проехал на заднице по вощеному паркету — к дверям.
Заверещали пронзительными голосами дамы; биржевые спекулянты и интеллигенты молчаливо замахали руками в трескучих манжетах, выражая при этом крайнюю степень озабоченности.
Офицер, лежа на полу, достал пистолет и начал целиться в молодого человека, пытаясь унять дрожь в руке, но тот в прыжке выбил у него оружие и неторопливо повернулся, чтобы вернуться на свое место. Ванюшин бросился к нему, обнял, расцеловал неловко, по-медвежьи — в шею.
— Исаев! — закричал он. — Боже мой, Максим Максимович! Откуда здесь? Какая радость, а?! Исаев! Максим!
Ванюшин вел Исаева через зал, к своему столику, и все аплодировали ему, прочувствованно повторяя:
— Прекрасно! Чудно! Какая смелость!
А в это время с потушенными огнями на владивостокский рейд входит полувоенный корабль. На носу, крепко вбив свое тело в палубу, стоит атаман Григорий Михайлович Семенов. Он щурит острые глаза, кусает ус, жует губами. Сейчас решается его судьба: быть ему верховным главнокомандующим всеми войсками России или Меркуловы окончательно одержат верх.
Для всех его прибытие сюда — сюрприз, да еще какой! Всполошатся купчики, япошки изумятся — он из Токио тайком сюда, американцы ахнут; одни китаёзы рады, ждут, помощь обещали — только б японца с американом поприжать и самим царствовать. А хрен с ними! Играть — так ва-банк, иначе не стоит мараться.
…А за ванюшинским столом тем временем дым стоял коромыслом. Обняв Исаева левой рукой, Ванюшин размахивал над головой правой и кричал:
— Мы Пушкина не знаем, профессор! Мы — темень!
— Но почему же! — возражал пьяный Долин. — Прекрасные строки, мы воспитывались на них.
«У лукоморья дуб зеленый»? Это? Да? Ты — молчи! Ты, Фима, вертихвост, твой удел сейчас — шепот!
— При чем здесь Пушкин и крах российской государственности? — задумчиво спросил Гаврилин.
— При чем? А при том! Пушкин писал, что нет ничего страшнее русского бунта — бессмысленного и жестокого. Только тот может к нему звать, кому чужая шейка — копейка, а своя головушка-полушка! А мы что делали? Успенского с прислугой вслух читали, государя бранили при любом удобном случае — ради красного словца, забыв, что он прямой наследник Петра! Если что до конца Россию и погубит, так это разговорчики сытых интеллигентов! Пушкина читать надо, Пушкина!
— Николай Иванович, — сказал Исаев, — вы помните, что Пушкин писал о наследниках Петра? Нет? Он писал, что ничтожные наследники северного исполина, изумленные блеском его величия, с суеверной точностью подражали ему во всем, что не требовало нового вдохновения. Таким образом, действия правительства были выше собственной его образованности и добро производилось не нарочно, между тем как азиатское невежество царило при дворе!
За столом воцарилась тишина.
— Когда мы работали у Колчака, — сказал Ванюшин, — вы этого Пушкина не цитировали.
— Так ведь то ж при Колчаке, — легко улыбнулся Исаев. — Нет?
— На кого вы сейчас работаете?
— Я только что прибыл из Лондона, Николай Иванович.
— Я не спрашиваю, откуда вы прибыли, я спрашиваю, кому вы запродались?
— Я, право, затрудняюсь…
— В таком случае вы обозреватель моей газеты с сегодняшнего дня.
— Оп-ля! — сказал Гаврилин устало. — Вот так делаются дела. Ванюшин не просто король прессы, он у нас бизнесмен высшей марки! Вас ждет, Исаев, слава, а Николая Ивановича — новые подписчики. И перемежайте ваши статьи о наследниках Петра Великого сообщениями о скачках — это в духе времени.
— Сейчас он скажет, что я спекулянт, — захохотал Ванюшин, — они меня здесь все считают спекулянтом, потому что я исповедую веселость в отличие от их многострадально-показной усталости.
— Николай Иванович, — попросила Сашенька Гаврилина, молчавшая до сих пор, — а вы обещали меня свозить в чумные бараки.
— Не говори глупостей, Саша, — раздраженно заметил отец. — Твои эксперименты, наконец, делаются вздорными.
— Я слышала, чумные, когда бредят, — продолжала Сашенька, — говорят всю правду, беспощадно честно про себя все говорят. Если только успевают. А вы? Вы все? Вокруг правды ходите, а к ней никогда не придете.
— Почему? — спросил Ванюшин.
— Потому что вы себя любите, а правда у вас — словно компот — на десерт. Потому что у вас только разговоры о правде, а она разговоров не любит, она предпочитает либо молчание, либо действие.
Долин забормотал несуразное, Ванюшин молча поцеловал ей руку, а Исаев, отстранившись, посмотрел на девушку, чуть прищурившись, и не поймешь сразу — то ли усмехается, то ли изумлен.
Сашенька заметила, как он смотрел на нее. Она привычна к тому, что на нее все смотрят с обожанием, а этот странный, по-английски суховатый человек, похоже, все-таки усмехается.
— Вы не согласны? — спросила она.
— Я как раз собирался пойти к чумным. Так что я обожду отвечать вам, — ответил Исаев.
— О-о! — вдруг протяжно возгласил Ванюшин. — Кирилл, Кирилл! К нам! К нам, мой родной!
Все обернулись: в дверях стоял Гиацинтов.
Полковник пошел навстречу Николаю Ивановичу, они трижды истово расцеловались, потискали друг друга в объятиях — мода сейчас такая пошла, чтоб не только расчеломкаться, но и обязательно, будто испанцы какие, друг дружку по спинам полапить. Гиацинтов выглядел усталым, но в глазах его бегали веселые огоньки. Он пожал руку Сашеньке, сухо поздоровался с Гаврилиным и фамильярно-дружески потрепал по затылку Долина.
— Знакомься с моим другом, Кирилл, — сказал Ванюшин. — Мы вместе служили в Омске, в пресс-бюро у адмирала.
— Максим Максимыч Исаев.
— Гиацинтов.
По залу пронесся быстрый, как ветер, шепоток. От двери, прямо к столу, ни на кого не глядя, шел Николай Дионисьевич Меркулов, министр иностранных дел. Подвижной, с умным казацким лицом, широкоскулый, он улыбчиво поздоровался со всеми, выпил немного вина и, не говоря ни слова, начал ковырять вилкой паштет из рыбьей печенки.
— Профессор, — вскользь заметил он Гаврилину, — из Вашингтона вам пришла виза, так что, по-видимому, самое большее через неделю вам следует ехать.
— Когда профессор становится главой дипломатической миссии, — заметил Ванюшин, — ждите крупных неприятностей, а пуще — убытков, отнесенных за счет гордости и бескомпромиссности.
Меркулов нагнулся к Ванюшину и негромко, одними губами, прошептал:
— Только что в порт прибыл атаман Семенов. И уже по всему городу расклеены его приказы с подписью: «Верховный Главнокомандующий всеми Вооруженными силами востока России». Этот идиот не понимает новой ситуации. А в порту уже началась стрельба. Пьяные семеновцы палят.
— Где Спиридон Дионисьевич? — медленно трезвея, спросил Ванюшин.
— Брат молится. Заперся в своем кабинете и ничего слышать не хочет. Поехали туда? Примете ванну, а я заварю кофе и станем думать.
Ванюшин поднялся, в глазах у него потемнело. (Он думает, что это от сердца. Но нет — люстры медленно гаснут, а в огромные окна вползает серый рассвет. Амурский залив сейчас кажется густо-зеленым, как весеннее поле ночью.)
— В чем дело? — ни к кому не обращаясь, спросил Гиацинтов.
К нему подтрусил метрдотель и шепнул на ухо:
— Стачка.
Гиацинтов медленно поднялся и, поклонившись всем, ушел из зала.
Следом за ним — Меркулов и Ванюшин.
Гаврилин глядел на их спины и говорил устало:
— Политика лакеев отличается растерянным либерализмом и часто сменяется ненужной жестокостью; при этом — глупо непоследовательна и наивно хитра. Спокойной ночи, Исаев. Заходите к нам, я буду рад вас видеть. Долин, спокойной ночи. Едем. Сашенька, спать пора.
Когда Гаврилин с дочкой уехали, Долин предложил:
— Поехали к проституткам, Максим Максимыч?
— Я, пожалуй, попью кофе.
— Тогда прощайте, еду на растерзание.
— В добрый час…
Исаев остался за столом один и долго смотрел на рассветающий залив — спокойный и безбрежный.
