откуда под Можайском павлин? Это сейчас там ближнее Подмосковье, а тогда, на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого веков, глушь была еще та. Помещики, абсолютизм и все такое. А запись, по моим прикидкам, как раз к этому времени и относилась. Нет, может, у помещиков павлины и были, но в обычном лесу?
Надо тащить сюда нетбук и сидеть в обнимку с ним. Дальше-то хлеще будет наверняка. А потом и вовсе непролазные дебри начнутся.
Кстати. Я читал, что есть такие программы, которые текст распознают и делают его вполне читаемым. Со всяких мертвых языков, если он трудно различим, и так далее. Надо бы такую программку себе установить и потихоньку наиболее невнятные моменты ей сканировать.
От этих мыслей меня отвлек звонок в дверь, должно быть, пиццу доставили. И это очень хорошо, а то у меня в животе уже гвалт поднялся, кишка кишке стучала по башке от голода.
Расплатившись с курьером, я притащил коробки на кухню, чуть ли не пуская слюну от запаха, идущего от них.
— Родька, — разложив коробки на столе и достав из шкафа две тарелки, кликнул я своего слугу. — Иди пиццу есть.
— Чего есть? — послышался голос из комнаты, и в коридоре раздался топоток. — А?
— Вот. — Я открыл первую коробку, в ней была пепперони. — Пицца. Нельзя не соблазниться.
— Это чего такое-то? — Родька вскарабкался на табурет и понюхал ближний к нему кругляш колбасы. — Хозяин, ты это не ешь! Что это вообще за снедь такая? Кто ее готовил? В каком трактире? Ты же не видел этого.
— Кто надо, тот и готовил. — Я зацепил один кусок и с наслаждением откусил от него сразу половину. — Ешь и не нуди.
— А коли тот пекарь, что ее делал, в нее плюнул? — немедленно заявил этот мохнатый негодяй.
Невыносимое существо. Вот зачем такое говорить? Я теперь начал думать, что, может, у того, кто ее разогревал, было плохое настроение, и он в нее и вправду плюнул.
Да ну, что за чушь. Главное — вкусно-то как!
— Не буду я это есть, — стоя на табуретке, топнул по ней лапкой Родька. — И ты эту непонятную штуку не харчи, говорю. Коли голоден, давай я кашу сварю. Сорочинская крупа есть, чернослив да изюм я из дому привез. Молока, правда, нет, но это ничего, на воде можно.
— Не хочу кашу, — прочавкал я. — Давай лучше Вавилу Силыча позови в гости. Может, и он с нами поужинает.
— Да он эту срамоту сроду употреблять не станет, — фыркнул мой слуга.
— А ты позови, — потребовал я. — Пусть он сам решит — станет или нет.
Я ведь так и не отблагодарил домового за то, что он мне помог той жуткой ночью, и это неправильно. Любое доброе дело не должно остаться без ответа, этому меня учил личный опыт. Говорят, что раньше добрые дела совершались просто так, по велению души и сердца, но то было давно, как раз в те времена, когда жил Митрофан, Евстигнеев сын. Сейчас с этим сложнее, и любое доброе дело требует адекватного воздаяния помимо слова «спасибо», а именно — услуги, по масштабу аналогичной оказанной тебе. Вот меня в свое время Дианка из кредитного выручила, использовав свои связи в МГТУ и договорившись принять отчет на три минуты позже полученного срока, так я ее через две недели отблагодарил, поддержав на кредитном комитете. И не надо путать, это не «ты мне, я тебе», тут немного другие расклады. Хорошее отношение — оно на то и хорошее, чтобы подкрепляться соответствующими поступками. Например, приглашением на поедание пиццы. Нет, услуга Вавилы Силыча тянула на большее, но ничего другого я ему предложить пока не мог.
Ну а не захочет, так это его дело. В конце концов, мне больше достанется. Обожрусь до потери пульса.
Родька спрыгнул с табуретки и, сердито фырча, нырнул в щель у холодильника. Не было его минуты три, а после из этой же щели появились сразу двое — он и наш подъездный.
— Смотри, Вавила Силыч! — возмущенно проорал слуга, обличительно тыча в мою сторону лапой. — Как такое в руки-то брать можно, а?
— Чайник поставь. Хозяин-то всухомятку ест, — невозмутимо приказал ему подъездный. — И говори поменьше, не по чину это тебе. Не твоего ума дело, кто что в пищу употребляет. Он доволен? И ты доволен должен быть. Сказано тебе — ешь, так жуй и не рассуждай. Ты кто есть такой? Забыл?
Родька замолчал, хлопнул глазами и полез на стол, где стоял чайник. Судя по всему, слова подъездного оказали на него воздействие.
— Здравствуй, Александр, — степенно поприветствовал меня Вавила Силыч. — Спасибо, что пригласил. Где заказывал-то пиццу? Не у этих, что в тридцать девятом доме сидят?
Не дожидаясь ответа, он влез на табуретку и посмотрел на две еще не открытые коробки.
— «Маэстро», — одобрительно гукнул он. — Эта хорошая, они на начинке не экономят, и тесто славное. «Четыре сыра» есть? Я его… То есть их очень уважаю.
— Добрый вечер, — наконец вставил слово я. — Есть «Четыре сыра». Вон в той, левой.
— Неужто есть станешь, Силыч? — возмутился Родька, сунувший чайник под кран. — Вот это вот?
— Чайник кипяти! — не выдержал я. — Тебе же сказали!
— Верно тебе хозяин говорит, — поддержал меня Вавила Силыч, цапнув кусок желтой, как солнце, пиццы. — Я, Александр, снедь эту италийскую с чайком уважаю. Со сладким.