— Не знаю, — отозвался молодой человек. — К чему ей меня любить? Я ничем не заслужил ее любви.
В тот вечер, когда был задан этот вопрос, Мишель почувствовал себя самым несчастным человеком на свете.
Однако девушку нисколько не интересовало, есть ли у юноши положение в обществе или нет. Ее это не занимало вовсе. Она мало-помалу привыкала видеть Мишеля у себя в доме, слушать его, когда он приходил, ждать, когда его не было. Молодые люди болтали обо всем и ни о чем. Старики им не препятствовали. Да и зачем мешать влюбленным? Хотя сами влюбленные о любви не говорили, а больше размышляли о будущем. О настоящем Мишель не осмеливался даже подумать.
— В тот день, когда я вас полюблю… — повторял он.
И Люси, улавливая в этом полупризнании некий скрытый смысл, понимала, что не стоит подгонять время.
Зато теперь Мишель Дюфренуа был целиком во власти поэзии! Он знал, что его слушают, понимают, и самозабвенно изливал душу девушке! Возле нее он становился самим собой! Однако он не отважился посвятить ей ни строчки, ибо слишком любил ее! Он не улавливал связи между страстью и рифмой, не понимая, как можно собственные чувства подчинить требованиям стихосложения.
Однако, помимо воли Мишеля, его поэзия отражала самые сокровенные мысли; и когда он читал Люси свои стихи, а она слушала их, то ей казалось, что это она сама их сочинила, настолько созвучны были они ее потаенным чувствам.
Однажды вечером Мишель вдруг торжественно произнес:
— День приближается!
— Какой день? — спросила девушка.
— День, когда я полюблю вас.
— Ах! — вздохнула Люси.
И отныне время от времени он повторял:
— День приближается.
Наконец одним прекрасным августовским вечером Мишель взял Люси за руку и произнес:
— День настал!
— День, когда вы меня полюбите? — прошептала девушка.
— День, когда я вас полюбил, — признался Мишель.
Когда дядюшка Югнэн и господин Ришло заметили, что молодые люди перевернули главную страницу своего романа, они заявили:
— Ну хватит, дети мои! Пора браться за дело! А тебе, Мишель, теперь следует работать за двоих!
Вот и все поздравления по случаю помолвки.
Вполне понятно, что в такой ситуации Мишель предпочел не рассказывать о своих неприятностях. Если вдруг заходила речь о его делах в Большом драматическом складе, он отвечал уклончиво: в общем-то далеко от идеала, надо привыкнуть, но рано или поздно он привыкнет.
Старики большего и не требовали. Люси догадывалась о терзаниях Мишеля и подбадривала его как могла. При этом она сохраняла некую сдержанность, ибо понимала, что здесь она — заинтересованная сторона.
Каково же было отчаяние юноши, какое уныние его охватило, когда он снова оказался во власти случая! Удар был ужасен, жизнь открылась ему в истинном свете, со всеми ее превратностями, разочарованиями и бедами. Более чем когда-либо он чувствовал себя обездоленным, бесполезным, отверженным.
— Зачем я пришел в этот мир? — спрашивал он себя. — Никто меня не звал, а значит, пора уходить!
Мысль о Люси удерживала его.
Молодой человек побежал к Кэнсоннасу. Он застал музыканта, когда тот собирал свой чемодан, такой малюсенький, что даже несессер мог бы взирать на него свысока.
Мишель рассказал о своих злоключениях.
— Меня это не удивляет, — проговорил Кэнсоннас. — Ты не создан для коллективной работы. Ну и что ты теперь собираешься делать?
— Работать в одиночку.
— Ах, так ты, значит, храбрец? — отозвался пианист.
— Там видно будет. Но куда ты собрался, Кэнсоннас?
— Я уезжаю.
— Ты покидаешь Париж?
— Да, и страну вообще. Французские репутации создаются отнюдь не во Франции. Это продукт чужеземный, его только импортируют. Поэтому я и решил уехать.
— Но куда ты едешь?
— В Германию. Удивить всех этих курильщиков трубок и любителей пива. Скоро услышишь обо мне!
