снегом. Чарли не сразу соображает, что это сажа, скопившаяся за десятилетия и века. Она как клей липнет к его ботинкам. Здания покрыты ею на высоту от трех до четырех ярдов; выше проглядывают темные кирпичи, а иногда — пестрая желтизна песчаника.
Каждые несколько минут мальчиков кто-нибудь толкает, то мужчина, то женщина, которые локтями прокладывают себе путь. Дважды Чарли чувствует, как в карманах его куртки и брюк шарят чьи-то руки. Он не пытается схватить вора, карманы все равно пусты. Ренфрю идет впереди, высоко задрав трость. Мальчики — разделенные, шагающие группками по двое, трое, четверо, капли в океане враждебной толпы, — не сводят глаз с трости. Потерять ее из виду — значит отстать от своих. Не найти дорогу
Ни у кого нет иллюзий насчет того, будто Ренфрю сам выбирает маршрут. При всей своей рослости, уверенности и внушительности мастер этики и дыма, как и все они, лишь щепка среди мощного прилива, который управляет толпой. Ибо в этом потоке людей определенно чувствуется единая движущая сила. Ей можно противостоять некоторое время, но изменить ее направление невозможно. Она тянет их через реку, что растеклась под мостом, словно пролитый деготь. Мимо Чарли семенит Фойблс с прижатым к лицу носовым платком.
— Это же клоака, — в ужасе бормочет мастер математики. — Они выкачивают все из выгребных ям прямо в реку.
Действительно, вода пахнет как сотня уборных. Несмотря на это, зловонную жижу рассекают лодки и паромы, а на берегу несколько женщин голыми руками просеивают прибрежную грязь в поисках безделушек, монеток, моллюсков и крабов.
И вот они прибывают. Это площадь неправильных очертаний, достаточно просторная, чтобы вместить несколько тысяч человек, и уже нагретая людским теплом. Воздух такой мутный, что кажется, будто спустились сумерки, хотя день в самом разгаре. Солнце стоит высоко — сквозь пелену греха просвечивает грязно-розовый диск. Но не солнце заставляет людей запрокидывать головы и тянуть шеи. В центре площади стоит помост высотой в добрых два ярда. Из него вырастают две стойки с перекладиной. Свисающая с перекладины петля очерчивает овал, заполненный грязным небом. Толпа взирает на конструкцию с почтением, обыкновенно причитающимся только кресту. Даже многоголосый гомон здесь, на площади, звучит приглушенно.
— Казнь? — шепчет Чарли, не желая верить собственным глазам.
— Да. — У Томаса дикий взгляд. Его горло и лицо обсыпаны сажей, неизвестно чьей. — А вон палач.
Несколько мгновений Чарли пытается опознать того, о ком говорит Томас. Толпа разделяет его недоумение. Человек, который взбирается на платформу, невысок и отнюдь не обладает могучим телосложением; на нем нет ни красного, ни черного капюшона; грудь поверх широкого кожаного ремня не обнажена. Скорее он худощав, а еще кривоног; рыжеватые кустистые усы на бледных щеках кажутся приклеенными. На нем сюртук — довольно чистый, с учетом обстоятельств, — и он смущенно приподнимает цилиндр, приветствуя толпу.
— Джентльмен? — в смятении восклицает Чарли.
— Слуга ее величества, — шепчет Томас. По его лицу видно, что он испытывает ужас, смешанный с ожиданием. Чарли тоже. Они будут наблюдать за чьей-то смертью. Чарли хочет это видеть, и ему становится тошно от самого себя.
«Это все дым», — говорит он себе.
Даже если так, это извращенное желание овладевает всеми на площади.
Приводят осужденного. Но поначалу никто не видит ничего, кроме высоких шляп стражников, со всех сторон обступивших узника. Чтобы пропустить их к помосту, толпа неохотно расступается. Через всю площадь прокатывается волна толчков — от плеча к плечу, от бедра к бедру. Наконец стражники выходят к лестнице, ведущей на помост. От плотной груды их тел поднимается дым, темный и жирный, словно они жгут резину. Слышатся крики боли, плач. Потом к виселице выталкивают человека, окровавленного, дымящегося, с тонким, как бумага, телом…
— Женщина, — выдыхает Чарли и чуть не падает под напором рванувшихся вперед зрителей.
Она немолода и одета в белый балахон, доходящий до щиколоток. Издалека трудно разглядеть ее черты: круглые щеки, сердцевидное лицо, длинные седеющие волосы, убранные назад, — вот и все, что видит Чарли. Пятна дыма покрывают и лицо, и одежду, но это ничто по сравнению с тем, что вскоре произойдет. Стражники ставят женщину под петлей; палач надевает веревку ей на шею и что-то говорит женщине, тихо и настойчиво. Они примерно одного возраста, с разницей в несколько лет: могли бы быть мужем и женой. Тут толпа начинает скандировать: «Убийца, убийца» — обращаясь не к палачу, который вот-вот предаст узницу смерти, а к ней, совершившей преступление. Она оборачивается к толпе и поднимает руки. Кажется, словно в ней сразу что-то загорается, ее кожа — точно подожженная маслянистая пленка на воде. Черный, липкий дым течет из каждой поры. В одно мгновение белая ткань балахона чернеет; отяжелев от сажи, одеяние липнет к ее груди, бедрам, ногам. Дым, как живое существо, подползает к палачу, который мгновенно преображается: волчий оскал растягивает его губы, он хватает женщину за волосы и начинает кричать толпе голосом, полным жестокого торжества.
Туча дыма тяжелее воздуха, жаждущая заполучить новообращенных, спускается на зрителей. Она неуклонно растет вширь, ярд за ярдом, и через минуту подбирается к Чарли. Это все равно что вдохнуть дурмана: сердце в его груди начинает бешено колотиться, чувства раскрываются навстречу толпе. Он перестает рассуждать в категориях добра и зла, он хочет видеть, как женщина умрет, хочет, чтобы петля сломала ей шею. Просто ради сильных ощущений. И в то же время он восхищается ею, надеется, что она утащит палача с собой, в люк под виселицей. Он готов к бунту, ощущая на губах
