— Мама спрашивает, веселимся ли мы, — сказала я Грете.
— Отрываемся по полной, — ответила она.
— Сказать ей, что мы напились?
— А как же.
«Веселимся и пьем вино», — написала я в ответ.
«Проследи, чтобы она села на поезд домой», — написала мама.
— И каково это — жить с мамой? — спросила я у Греты.
— Не знаю, что мы без нее делали бы, — ответила она с элегантной и душераздирающей едкостью. — Неизвестно, сколько осталось Сигрид.
— Понимаю.
— Ты ее давно не видела, не уверена, что ты ее помнишь. — Теперь в ее голосе звучали уже не душераздирающие, а скорее агрессивные нотки.
— Как я могла забыть? — спросила я.
Официантка убрала тарелки. Мужчина слева дочитал газету, сложил ее вдвое и положил на сиденье между нами. Из внутреннего кармана он достал ручку и небольшой блокнот, открыл его, но в итоге лишь начал щелкать ручкой — сперва задумчиво, потом ритмично, а потом это стало меня раздражать. До этого я была не уверена в своем отношении к нему. Возможно, он отличный, хорошо воспитанный парень. Но человеку, который щелкает ручкой, не быть моим другом.
— Меня все еще изматывает моя жизнь, — сказала Грета. — Но знаешь что? По крайней мере я больше не начальница. Это было невыносимо. Ты знаешь, что начальнику непозволительно быть в плохом настроении? И вдобавок тебе нужно заботиться о чужих проблемах. У меня в подчинении было множество замечательных женщин, но, Андреа, у женщин столько проблем! Я работала после рождения Сигрид, да еще у меня на руках был твой брат, который сам по себе ребенок, а все мои сотрудники беспокоились о том, что журнал разваливается у них на глазах, в придачу ко всему остальному дерьму в их жизни… Так вот, сейчас кажется, что у меня чертовы каникулы, ведь мне нужно заботиться только о неизлечимо больном ребенке и плате за медобслуживание.
Формально я слушала Грету, кивала и поддакивала, но справа от меня разворачивался настоящий экстремальный аттракцион. Мужчина прижимал к своему запястью столовый нож (идиотское и уморительное зрелище), а она театрально шептала: «Давай, сделай это». Потом он ударил рукой о стол так, что бокалы зазвенели, а их содержимое расплескалось. Наконец она начала рыдать, но не от избытка чувств, не так, как плачут по-настоящему, а просто принялась издавать жалкие звуки. Джентльмен слева с изумлением наблюдал за происходящим, бросив один-единственный взгляд на девушку сверху вниз, как бы оценивая, стоит ли она тех неприятностей, которые доставляет. Стоит ли их хоть одна женщина?
Разумеется, я была на стороне выпившей дамы.
Ее спутник не пытался ее утешить. Сначала гладит по руке, а потом оставляет рыдать на людях, ненужную и постылую. Ах ты сукин сын! «Я дам ей любовь», — внезапно подумала я. Поднявшись, я протиснулась между столами и похлопала девушку по плечу. Растекшийся макияж, трепещущие ресницы, воспаленные сосуды в глазах… Мне доводилось плакать публично, как ей, только не среди бела дня, а ночью, в глухом уголке бара.
— Не хотите пройти со мной в дамскую? — предложила я. Она кивнула.
Мы двинулись с ней через весь ресторан. Положив руку ей на спину, я мягко вела ее между столами, мимо главного входа, мимо обеспокоенной женщины-администратора и прекрасной старинной барной стойки с винными бутылками, выстроившимися в ряд вдоль стен, вела ее вниз, в дамскую комнату, хотя ни одна из нас не собиралась воспользоваться ею по назначению. Я сидела и ждала, пока она умоется, вытрет лицо полотенцем и накрасит губы. В умело подогнанной шелковой юбке, с точеной сексуальной фигурой, осиной талией, широкими бедрами, изящными плечами она казалась физически сильной и хорошо сложенной.
— Со мной все в порядке, дорогая, — сказала она. — Знаю, что выглядит иначе. Он просто обезумел, вот и все, просто одержим любовью ко мне, и это — побочная реакция.
Она устроилась на столике, скрестив ноги, и вытащила из сумочки сигарету. В Нью-Йорке курение в помещениях запрещено уже более десяти лет.
— Этого нельзя делать, — заметила я.
— Да неужели, — ответила она и закурила.
Мне сразу захотелось уйти. Я выбрала не то поле боя, чтобы умереть. Но уйти уже было невозможно: она принялась рассказывать свою историю.
Ее звали Доминик, она была родом из Атланты, хотя не жила там уже пять лет. Но поскольку там все еще оставались ее родители (она называла их «мамочка и папочка», без всякой иронии, для нее это были их имена), она всегда будет считать Атланту своим домом. Она не останется навсегда в Нью- Йорке, что бы «этот, наверху» ни говорил. Под «этим, наверху» она подразумевала мужчину, с которым у нее был роман, а не Господа Бога, хотя она могла заметить мое секундное замешательство.
