вынужден ориентироваться в его произведениях, чтобы осмысленно участвовать в беседах о современной культуре, причем даже и не завязанных всецело на фантастику. В этом смысле творчество Лема может показаться литературным тупиком. Сколько вышло книжек, фильмов, игр, для полноценного восприятия которых необходимо чтение Лема? Их единицы, и они далеко не самые удачные.
Нынешние лемофилы представляют собой нечто вроде полутайного масонского братства, освященного НФ, узнавая друг друга по криптоцитатам, сладостно архаической терминологии («фантоматика», «интеллектроника») и характерному рефлексу отслеживания генеалогии идеи: «Об этом Лем уже писал здесь и здесь!» Остальные леминговски кивают: да-да, Лем это предвидел, а Достоевский — загадочная русская душа.
Как остановить такой тренд? Как удачно развернуть читателя к Лему?
Полагаю, одним из вариантов может стать именно такой литературный «альбом каверов». В истории музыки новые поколения часто открывали классику, услышав ее произведения в исполнении ровесников. И лишь затем они по собственной воле приходили к оригиналам.
Рассказы, собранные в этом сборнике, вышли из-под пера авторов, родившихся между 1969 и 1982 годами; всего два писателя-ученых — Цыран и Поджуцкий — представляют старшее поколение.
Это уже не дети: это литературные внуки и правнуки Лема.
Возможно ли сегодня «писать как Лем»?
Вопрос не столь банальный, каким кажется на первый взгляд. Понятно, что для того, чтобы писать в точности как Лем — не просто повторяя то, что он уже ранее написал, но творя и ныне так, как творил бы Лем, — нужно, собственно, быть Лемом. А это мало того, что невозможно логически, так еще не являлось бы поводом для гордости ни у одной творческой личности, которая в поте лица вырабатывает собственную территорию оригинальности.
Но речь о другом. Тогда — о чем же?
Мне кажется, следует отступить на шаг от озвученного вопроса и сначала назвать причины привлекательности прозы Лема, то есть те ее черты, ради которых вообще стоило бы «писать как Лем».
Здесь должно наследовать содержание — или форму? И возможно ли отделить одно от другого?
Быть продолжателем на уровне формы — значит неминуемо подставиться под упреки по части пустой архаизации и игр с ретроэстетикой — ради самой эстетики. Между тем герои Лема летали на бронированных космолетах и производили вычисления на мозгах с вакуумными лампами, поскольку именно в такую историческую эпоху (и в такую эпоху литературную) Лему довелось писать. Если бы он писал сейчас — неужели писал бы в том же духе? Но ведь Лем не архаизировался под Уэллса или Жулавского! Просто таким он видел будущее: таким будущее было.
Если сегодня историко-космическая футуристика «Эдема», «Непобедимого», «Соляриса», рассказов о Пирксе и привлекает читателя, то по причинам совершенно непреднамеренным для Лема, а лишь благодаря ностальгическому послевкусию одомашненного ретро. Наблюдается здесь симметрия, схожая с популярностью старых сериалов вроде «Гонки по вертикали». Инспектор Тихонов выслеживает своих честных преступников на «Волге», а командор Пиркс на полной атомной тяге прокладывает курс с грузом астероидной руды.
В более широком смысле невольной притягательности классической лемовской фантастики может способствовать место, где разворачивается ее действие: космос. В последние десятилетия произошел явный откат от будущего космических путешествий. Или, точнее говоря, разделение внутри жанра: в космосе разыгрываются почти исключительно космооперы и подобные им разудалые приключенческие сюжеты, не воспринимающие всерьез не только науку, но и сценографию научной фантастики; научная же фантастика держится Земли и человека у компьютера. В традиции лемовской литературы удается соединить две эти разнонаправленные тенденции и обратиться к конкретной группе читателей — к тем, кто воспитан на старомодной научной фантастике, и, надеемся, к тем, кто только сейчас с удивлением открывает для себя, что можно писать и так.
Проблема заключается еще и в том, что нет «единого Лема», с которого можно снять объективную мерку. Лем менялся, в конце отказавшись от НФ, в рамках которой он начинал творить, — но именно эта его «юношеская» фантастика, благодаря красочному стаффажу и крепкому сюжету, оказывается наиболее понятна современному читателю (и читателю-писателю). На противоположной стороне спектра — теоретико-философские труды позднего Лема, эссеистские и параисторические концентраты мысли с плотностью нейтронной звезды, обычно лишенные даже скелета интриги, отмытые от влияющей на воображение конкретики сценографии и гаджетности.
Здесь уже нет возможности наследовать форму; здесь «писать как Лем» по необходимости значило бы писать на аналогичные высокоинтеллектуальные темы, в подобном ригоризме разума и интенсивности воображения. Мало того что в данном случае перед авторами встает требование, как минимум, обладать искрой гениальности. Это еще и выталкивает их за рамки художественной литературы, в земли философии и союзные ей страны.
Между тем существуют читатели, верные именно такому Лему: главным образом, представители старшего поколения, отчалившие уже — согласно поздним декларациям самого Лема — от научной фантастики как жанра. «Я не читаю фантастику — читаю Лема». Для них данной антологии соответствовал бы сборник оригинальных трудов новых Хофштадтеров, Пенроузов и Типлеров.
Что же делать? Вывести «идеального Лема» дедуктивным способом невозможно. Руководствуясь здравым принципом «золотой середины», мы могли
