натуры?
Иванов. С натуры»[622].
Ряд исправлений застрял на полпути между традиционным и чеховским способом изображения душевных движений. Говоря о своей болезни в первом действии, Анна Петровна вдруг неожиданно переводит разговор: «Вы умеете рассказывать смешные анекдоты?» У позднего Чехова этот внезапно явившийся мотив так и оборвался бы. Но перед нами еще не этот Чехов, и добавляется мотивирующая реплика: «А Николай умеет».
Несомненно, к традиционным сценическим формам приблизила пьесу нововведенная система монологов. А. П. Скафтымов даже полагал, что в «способах изображения внутреннего мира действующих лиц пьеса в основном продолжает прежнюю традицию непосредственных признаний и монологов. <…> Иванов говорит о себе много и пространно. В сущности, на протяжении всей пьесы все участие Иванова в сценах и диалогах занято его саморазъяснениями»[623]. Говорит он много, это так; но столь ли уж традиционны его монологи?
Сейчас, после опыта поздней чеховской и всей послечеховской драматургии, «Иванов» действительно в этом может казаться несколько старомодным. Однако современную критику – очень чуткий барометр – не удовлетворяли прежде всего именно новые монологи. Более того: с первым вариантом пьесы было знакомо немного современников, и почти вся известная нам критика – это критика нового варианта «Иванова». Этот вариант оказался для нее совершенно необычен – и в частности, своими монологами. «Что автор хотел сказать этим монологом, – недоумевал обозреватель «Одесского вестника» по поводу финальной речи Иванова, – так и остается неизвестным»[624]. Разбирая другой монолог, Л. Е. Оболенский писал: «Допустим, что Иванов надломился от переутомления. „Гимназия, университет, потом хозяйство, школы, проекты“, – говорит он. Но разве не тысячи людей хозяйничают, учатся в гимназиях, университетах, разве не тысячи заботятся о школах, создают проекты»[625]. В этом духе о данном монологе писали много. «Попробуйте из его монолога точно и ясно определить эти „два мешка ржи“, взваленных на спину? <…> В университете, школах, хозяйствах и проектах я не нахожу ничего, объясняющего утомления и усталость», – решительно заявлял Е. А. Соловьев[626]. Иванов, писал обозреватель нижегородской газеты, «неизвестно отчего не может ни работать, ни любить, ни жениться, ни жить; автор объясняет это, его устами, переутомлением – от гимназии, университета и даже… занятий хозяйством; но это объяснение ничего не говорит»[627]. «Всякий невольно спросит себя, – писала другая провинциальная газета по поводу третьего известного монолога, – в чем же состояла эта „пережитая жизнь“, эта „война с тысячами“ и битвы с мельницами?»[628]
Подобными вопросами многократно были оговорены все вновь введенные монологи. По единодушному мнению современников, им, как и изображению внутреннего мира в пьесе в целом, не хватало бытовой и социально-психологической конкретности, открытости, ясности причинно- следственных связей; как и в прозе, им недоставало исчерпанности объяснения. Переработка сделала пьесу традиционной больше по сценической форме, чем по ее изначальной сути.
А. Р. Кугель, не будучи знаком с творческой историей «Иванова», проницательно заметил: «Это вынужденное (как мне кажется) тяготение Чехова к театральному шаблону растет по мере развития пьесы, то есть по мере того, как перед художником вставала необходимость развязки, как она понимается в театре. Финальная сцена первого акта <…> напоминает по нежности и мягкости тонов настроение Маши в последнем акте „Трех сестер“. Это настроение уже было у Чехова, а между тем приходилось подглядывать, подслушивать, говорить монологи, стреляться» [629].
Сделав в «Иванове» попытку приспособить свой драматический язык к традиционным формам, в «Лешем» Чехов снова возвращается к прежнему – к неявным, скрытым формам проявления внутреннего мира. Но это было возвращение на следующем витке эволюции, обогащенное новым опытом. Отсутствие объяснений, открытых мотивировок – шаг к построению драмы, создаваемой не из причинно-следственного сцепления значимых поступков, но на основе более сложно организованного потока внутренней и внешней жизни, построению, в полной мере воплотившемуся в драматургии «Трех сестер» и «Вишневого сада».
Глава шестая
Герой
Рассматривая по отдельности уровни художественного мира Чехова, мы тем самым говорили и о человеке – средоточии этого созданного с ним и для него мира. Однако мы еще не обращались к изображению человека как целостного феномена, к структуре литературного героя Чехова.
Первое заметное отличие чеховских героев – отсутствие у них предыстории. В дочеховской литературе жизнь героя прослеживается с юности, иногда – сызмальства. Затрагиваются вопросы воспитания, образования, семейно-социальной среды (Онегин, Чичиков, Лаврецкий; биографии Аянова и Райского в «Обрыве», Павла Вихрова в «Людях сороковых годов» Писемского). Чехова социально-биографический генезис героя заботил мало. Если же –
