бросится за добычей без оглядки, как борзая, а выберет только ему присущим чутьем самую точную тропу погони. Найдет проход там, где его не видно. В густом пожухлом дерне Марковций несся стремительными прыжками, а я, специально обутый в мягкие бурки, спешил за ним. Еще давние ромеи, читал я в Аввакумовых книгах, стелили дороги по звериным тропам.
Через какую-то секунду я услышал звук борьбы в осиновом подлесье. Захлопали крылья — и все стихло. Я ринулся туда, путаясь в мохнатом гравилате — он как раз цвел багряно-бурыми рюмочками. Сколько лечу малокровную мужицкую ребятню от скорбута[334] , а не знал, что в сем месте так буйно изобилует гравилат — спасительный природный квасок, что способен заменить недоступные зимой плоды и ягоды. «Да что мне еще откроет сей злосчастный пустырь?! Какое еще терние воткнет в мое темя?!» Это я сказал вслух — и поплатился. Кисть руки будто обожгло. В спешке зацепил акациевую ветку и отшатнулся. Нет, не от боли — от того, что увидел. Нитка! Она свисала со ствола и терялась в поросли. Была почти такого же цвета, что и гравилатовы цветы.
Бережно, как к волосине пророка, прикоснулся я к нитке и на коленях пошел за ней. Шерстяная сученая нитка переплелась с лохматыми стеблями. Через каких-нибудь шесть шагов обрывок закончился. Обидно, что и говорить, зато я имел направление. В густом зеленом покрове извивалась полоска низкой, словно придавленной травы.
Давние протопты. Марковций, проныра, таки угадал старую, заброшенную стезю. Вот и прояснилось направление. Мало того, появился ключ к знакам. Получалось, что нитки как привели их на Тминное поле, так и увели отсюда. Теперь я знал это твердо.
Человек мыслит, а Бог чертит. Раньше я не искал земных направлений, меня не касались стороны света. Ибо я шагал только в одну сторону — к самому себе…
Марковций с окровавленной мордой, спрятав убитую птицу, посматривал на меня искоса. У ловцов, которые разжились на добычу, друзей нет. Так ведется среди зверей. Да и у людей так же. Куренка я ему оставил — заслужил. А сам, угадывая едва намеченный след, пошел дальше. Теперь охотился я. Охотился на каждое деревцо, каждый столбец. Не так долго и семенил. И раз — еще нитка! Желтоватая. Пустился дальше… На краю осинника тропинка сворачивала на вырубку, и на обкорнанном топольке ветерок теребил серенький шнурок. Еще одна веха. Проселочная дорога шла понизу буерака и привела к одинокой винничке[335]. Покосившийся крест без распятья как бы кланялся, и плечо с белой ниткой показывало новое направление — мимо камыша в плавнях. Меня направляли, меня вели. Так, как и тех бедняжек, ушедших в неизвестность. Путь предусмотрительно прокладывали на окраинах, по глухим местам, вдали от людских глаз… Наконец, я уперся в одичавший сад на береговом склоне. Как раз напротив русла, которое рассекалось островком. Расколотая молнией черешня обвязана узловатой паклей. Метка. Я узнал место, где травил «лебедем» Тончи. Это было его хозяйство, заброшенное и опустевшее. И без лодки. Зато с маленькой гаванью. А при ней вкопан грабовый шест с клочками пакли. Пряжа мне уже знакома. Еще одна метка. А дальше — вода. Мое разворошенное удачей сердце обмерло. Нащупанная с таким трудом дорога могла здесь оборваться. Как нить на сторожевом деревце.
Река длинная, неизвестно куда мог увезти их Тончи на своем дубаке… Я долго не рассуждал, поскорее разделся и поплыл. Когда плывешь, как мышь, только макушка над водой, то сносит тебя примерно так же, как и лодку. Добравшись до той стороны, я попал в вымытый в береге залив. Торчок дерева с выцветшей ряндой[336] служил мне маяком. К нему привязывали лодки, понял я с облегчением. Это был их перевоз, а река должна была слизать за девками след…
Замысел был продуман, но не до конца. Я вернулся за одеждой и второй раз переплыл уже с дощечкой. Только встал на твердое, бегом бросился осматривать берег. И скоро был вознагражден. Молодой орешек на пригорке, как девица, был приукрашен серой лентой. Значит, я снова ухватился за тропу. Ноги в руки — и ходу. Здесь было легче, пешничок виднее. А знаки те же — где нитка, где кусок сукна. Так мало-помалу обогнул я Замчище, град Паланок, Швабскую колонию, прочесал верболозы вокруг поля и одним духом взбежал на Большую гору. Правда, не такая уж она и большая. А оттуда — открытое пространство, вольное, тихое, ласково-березовое, пахнущее прелостью ранней грибницы. Глазам удовольствие, ногам утешение.
Силой приказал себе остановиться. Положил зарубку на козьей иве и вернулся в город. Целый день я даже не присел, но должен был совершить еще один обход. И таки до сумерек успел. Зашел в каждую хижину, помеченную черной лентой, и попросил в долг какую-либо вещь. Одну-единственную, но самую дорогую для пропавшей дочери. А еще прикупил толстый моток ниток. Сырых, неокрашенных. Да долго ли их окрасить…
Дома я застал двоих рядком — Алексу и Марковция. Успели договориться лежебоки.
«Завтра рано утром отправляемся», — сказал я бодрым голосом.
Парень вскочил на ноги:
«Я готов. А куда?»
«Дорога покажет».
«Жаль, что мамка уже ушла. Она приготовила бы что-то в дорогу поесть…»
«Дорога накормит», — изрек я кратко, ибо на большее не было сил.
