другого, ранее не веданного чувства.
– Меня Гаврилой звать. Будем знакомы.
Маша не спешила отвечать. Откинув пральник и уперев руки в бока, внимательно рассматривала путника, его крепкую, ладную фигуру, жесткую щетину, озорной прищур в черных, как ночь, глазах.
– И откуда ты взялся, Гаврила?
– Домой возвращаюсь. Нахаловку знаешь?
Маша кивнула. Нахаловка была большой деревней, километрах в тридцати от Назарьевки по дороге в райцентр. Там поселилась Машина сестра Елизавета с мужем Захаром.
– Вот там и живу. То есть жил раньше.
– Раньше?
– Десять лет не был.
– Что ж так?
– Лес валил для советской власти.
– Долго.
Мужик осклабился:
– Десять лет можно на одной ноге простоять.
Только сейчас Маша заметила выцветшие чернильные рисунки на ладонях. Гаврила перехватил ее взгляд.
– Руки мои – как книга. Свои прочтут, а чужие глаза сломают.
– Загадками говоришь…
– Какие уж тут загадки.
Он сделал шаг ей навстречу, чуть ближе допустимого, но Маша не отодвинулась. Только грудь ее стала вздыматься чаще, и сладкие мурашки пробежали по позвоночнику. Будь что будет, подумала. Мужик выплюнул истрепанную соломину, медленно протянул руку и коснулся девичьего плеча. Машу будто током ударило.
– Десять лет такой красоты не видел…
Молчала. Не могла отвести взгляда от его властных, голодных глаз.
И тогда он рванул ее к себе, сжал крепко, как целый мир сжимают. И Маша оторвалась от земли и поплыла, поплыла…
Потом лежали на песке, тяжело дыша. И был стыд, и боль, и сладость в животе. В ногах валялось нестиранное белье.
Гаврила схватил Машу за руку и зашептал жарко в самое ухо:
– Ты не думай, я не просто так. Пойдем со мной. Горя знать не будешь…
– Нельзя.
– Пойдем, пойдем…
– Замужем я. Уходи.
Маша тяжело поднялась, собрала белье. Духота дня навалилась на нее, как наказание за грех. Гаврила натянул штаны, стряхнул с колен дорожную пыль.
– Как знаешь.
Постоял немного, выжидая, и стал подниматься по пригорку, к дороге. Обернулся напоследок и произнес:
– Зовут-то тебя как?
Ничего не ответила, взяла из кучи мужнину рубаху и пошла к воде.
Стыд и радость замешались в девичьей душе, дни наполнились иным содержанием: страхом, тайной, предчувствием. Маша жила как во сне, не чуя под собой ни времени, ни земли, не думая о том, что будет. Щеки ее горели от воспоминаний, а внутри тяжелела новая жизнь.
В июле Осип решил зарезать свинью. Маша вышла во двор и вдруг остановилась как вкопанная, не в силах пошевелиться. Смотрела, как муж с соседом Колькой Грымовым тянут из свинарника связанное животное, как подтягивают задние ноги к вбитому у поленницы металлическому штырю и плотно привязывают. Колька навалился на свинью всем телом, прижимая ее к земле. Свинья визжала, чуя смерть, и этот ржавый визг, заполнивший пространство, не давал Маше пошевелиться. Осип поднял длинный узкий нож и, наклонившись, точным и резким движением вогнал свинье в шею, перерезая яремную вену. Хлынула кровь.
– Чего встала? – закричал муж. – Тазик тащи…
Маша подошла на ватных ногах, ничего не соображая, и подала белый эмалированный тазик.
– И ведро давай, значит.
Кровь стекала быстро. Наполненный до краев тазик Осип сливал в ведро и снова подставлял под струю густой темной крови. Свинья дергалась все
