– Чем могу?
Лицо неприятное, кожа сухая, шелушащаяся. Фиолетовые круги под глазами, как у кокаиниста, редкие рыжие усы топорщатся, глаза светлые, умные и мутные. Он не то чтобы ощупывал взглядом молодую женщину, но каким-то точным инструментом измерял каждую часть лица, фигуры… Лина вздрогнула. На правой руке чекиста не было мизинца. Вспомнился сон. Запершило в горле и стало нехорошо.
– Я на свидание, – она сглотнула, – к осужденному Осоргину.
Успенский повертел в руках предписание, нахмурился, замялся, словно буквы на листе бумаги показались ему неряшливо рассыпанными.
– Ждите.
Ждать пришлось недолго. Часа два. Успенский выходил из кабинета, снова заходил, потом опять куда-то направлялся в крайнем раздражении. Наконец он подошел к ней. За его спиной стоял тупорылый кадыкастый солдат, ковырял прыщик на подбородке.
– Заключенный Осоргин на работах. Вас проводят к дому, – он кивнул на солдата, – там и поселитесь. Муж придет вечером.
Развернулся и зашагал по коридору.
Солдат плотоядно облизнул губы.
– Пойдем, что ли. До дому до хаты. Ба-а-рыня.
Дом стоял в полутора верстах от монастыря. По дороге им встретился странный взлохмаченный человек верхом на козле. Держался со значением, и никто, проходя мимо, не смеялся.
– Володя Дегтярев, – зевнул солдат, – в прошлом объездчик, а ныне заведующий ден-дро-ло-ги-чес-ким питомником, – красноармеец напрягся, выговаривая умное слово. – Фикусы сажает, пальму всякую. Затребовал себе лошадь, а ему козла дали – нехай покатается.
Пространство испачкал заливистый мужицкий смех.
Дом родился из глубины леса, вынырнул за поворотом. Старый, с почерневшими, рассохшимися от времени бревнами – созданный вовремя и к месту для усталого путника. Какой монах его рубил, в какие времена? Полуметровый ряж из гранитных валунов, венцы подогнаны плотно – иголку не втиснуть. Бревна скреплены в оболонь, концы выпирают из стен. Крыша покрыта осиновыми дранками. Наглухо заколочено чердачное окно. Чуть в стороне стянутый тиной пруд.
Солдат засунул руку за пазуху, долго ворочал ею, морща лоб, наконец вытащил ключ.
– Вот, держи, что ли.
Упорно смотрел, как Лина возится с огромным ржавым замком. Без улыбки, внимательно смотрел, казалось, переживая; глаза его щурились, рот был приоткрыт, и мясистый язык выдавливал изнутри бугор на щетинистой щеке. Вот что-то щелкнуло в замке, дужка отскочила.
– Ишь ты, ба-а-арыня-а!
Солдат цокнул языком, повернулся и зашагал в сторону монастыря.
Изба холодная, пыльная, настороженная. Печь, кровать, стол, две лавки. Под столом неразборчивой грудой свалены тарелки, горшки, вилки, ложки, чугунная сковорода. В углу на месте иконы засаленное пятно: чтобы Бог не подглядывал за новым миром.
Лина поставила чемодан на пол, присела на лавку, прикрыла лицо руками, протирая усталые глаза.
Минуты издевательски застывали. Лина дрожала всем телом и никак не могла унять эту дрожь. Ожидание сводило с ума. Весь монотонный прошедший год сжался в размерах и уместил себя в эти минуты. Нарастала тревога. Так получивший помилование не верит в свою свободу до самого последнего мгновения, пока двери тюрьмы не закроются за его спиной. Испуг распаляет сознание, выдумывает фатальные варианты сюжета.
– Всё! – Лина произнесла вслух, для себя самой.
В дровнике оставался запас поленьев – она растопила печь.
В сенях нашла ведро и тряпку, спустилась к пруду, набрала воды.
Руки леденели в студеной воде, Лина ежеминутно подносила ладони к губам, жарко дышала на них, отогревая. Она мыла полы в старой, невесть кем построенной избе, и сопричастность древнему монашескому труду успокаивала, вырывала тревогу из сердца, как занозу. Монотонность работы определила стройный, выверенный ритм, в котором просто и легко было существовать, а наведенный порядок превращал пространство комнаты в собственноручно созданный мир: уютный, защищенный, теплый, почти родной. Не было Соловков – был только вечный и нерушимый мир деревянной избы.
Когда спокойствие и чистота окончательно утвердились в этих стенах, со стороны улицы послышались быстрые шаги, узнаваемые из миллиона. Лина вздрогнула, накрывая на стол, замерла, держа в руках горшок с дымящейся картошкой. Хлопнула дверь в сенях – Лина проглотила взлетевшее к горлу сердце.
Дверь карцера открылась.
– Осоргин, на выход.
Он спрыгнул с жерди на каменный пол, пошатнулся, но устоял. Стылая кровь нехотя побежала по венам.
Каморка дежурного была натоплена, и первые мгновения Георгий Михайлович задрожал, впитывая кожей нахлынувший жар. Жизнь, втоптанная в основание позвоночника, распрямлялась, выбиралась наружу. Заблестели глаза.
