[143], проклятье, опять неудача, он некрасивый, толстый, у него торчит вихор, одет как пентюх, побрился прямо перед встречей, дважды при этом порезавшись, грызет ногти, от него непонятный запах, и я не вижу своей сумки, — он наконец открыл глаза.
Он смерил меня очень странным взглядом. Словно держал на мушке или же втайне бросал мне вызов. Он провел пальцем по веку, снял ресничку и снова закрыл глаза.
О черт, подумала я, мало того, что он урод, так он еще и напился. Или же обкурился. Да, да, конечно, да у этого кретина, у него же вся Ямайка в крови…
Я незаметно чуточку передвинулась, чтобы посмотреть, нет ли у него под ногами моей сумки, готовая схватить ее и бежать, оставив его наедине с его тихими радостями составителей гербариев. Увы, нет, под столом моему взору предстала лишь пара ужасных ботинок. Такие черные тупоносые башмаки первого образца жандармского обмундирования и в придачу к ним белые теннисные носки с полоской — в общем, аминь.
Ох, девочка моя…
Как же ты могла так низко пасть?
Так, ладно, не буду же я вот так вот на него смотреть, пока он дрыхнет, и считать его шрамы. Я повернулась обратно и снова открыла книгу, ожидая, пока виновник этого… как я там говорила? свидания? «нечаянного»? «с неба на меня свалившегося»? не соизволит вспомнить обо мне.
Прошло десять минут, я не продвинулась ни на строчку.
Я была вне себя. И что я здесь делала?
Я закрыла книгу, взяла цветы и собралась уходить.
— Матильда?
Потом отчетливее:
— Матильда Эдме Рене Франсуаза?
Я навострила ухо и приподняла бровь.
— Девочки, хотите что-нибудь выпить?
Да уж, везет как утопленнице: он еще и юморист.
Ладно, это как минимум означает, что у него есть мое удостоверение личности, хоть что-то.
Увидев мои колебания, он немного расстегнул молнию своей куртки так, что я увидела свою сумку у него на груди. На том он и остановился, положил руки на стол, посмотрел на них, поднял голову, взглянул мне прямо в глаза:
— Простите… Очень рано встал. Вы идете?
15
Я села напротив него.
Некоторое время мы с ним поиграли в гляделки — кто кого, довольно долго, но потом я проиграла. Я спросила его:
— Вы в пятницу тоже сидели здесь?
— Да.
— Тоже спали?
— Нет.
— Я вас разбудила?
— Это мне цветы? Как мило.
Он взял у меня из рук цветы и протянул взамен мою сумку.
Она была теплая. Я прижала ее к себе и… и жизнь вернулась.
Интуитивно, по весу сумки, по тому, что он был некрасив, и по тому, как улыбался, по его порезу, запекшейся запятой видневшемуся у него под правым ухом, по его дешевым шуточкам и тому, как он вежливо прикрывает рот рукой, пряча свою зевоту, я точно знала, что он ничего у меня не взял. И в тот момент, когда я это осознала, я поняла и то, что думаю вовсе не о конверте с деньгами, а обо всем остальном. О себе. О своей сущности и своей вере в человечество. Обо всех ударах судьбы, выпавших на мою голову в том возрасте, который принято считать нежным, которые, конечно, сильно меня затронули, да, но все же не изуродовали вконец…
