Короче говоря, хотя она еще не добралась даже до авеню Ваграм и Йена, настроением это уже напоминало отступление Наполеона из России.
Начать наступление, вот что требовалась.
Атаковать. Двигаться. Двигаться к нему.
Светиться, улыбаться, шутить, строить из себя старую приятельницу, которая просто проходила мимо, сестренку из провинции, заблудившуюся в большом городе, «матушку Мишель, потерявшую своего кота»[156] или же просто легкомысленную девицу в зависимости от того, кто перед тобой.
И еще требовалось рано вставать.
Потому что на помощь зала рассчитывать не стоило. Метрдотели, официанты на террасах и в помещении, уставшие еще до того, как натянули свои рабочие жилетки, маленькие начальники, которые выпендривались как могли, — все эти люди кардинально менялись в зависимости от того, работали они или нет. Они становились любезными, только когда надевали свою спецодежду и начинали охоту за чаевыми, а в трениках и с пылесосом в руках так и норовили заехать по лодыжке.
Требовалось рано вставать и находить служебный вход. Заднюю дверь. Вход для артистов и поставщиков. Такую кривенькую, невзрачную дверь, застопоренную чем попало — ящиком из-под фруктов, пустой баночкой из-под крема или огромным бидоном масла, — которой пользовались всякие пакистанцы, шриланкийцы, конголезцы, котдивуарцы, филиппинцы и прочие граждане United Colors of Life de Merde[157] , выплескивавшие мыльную воду, но время от времени там можно было заметить и более щекастых зомби, с более светлой кожей.
Эти обычно потирали лицо, имели достаточно средств, чтоб не крутить самокрутки, и курили готовые сигареты, прислонившись к стене и опираясь о нее одной ногой, в одиночестве или в компании, все более молчаливые к концу дня.
Свежие как огурчики на перерыве в 8 утра, более спокойные к 10, готовенькие к 15, и, как ни парадоксально, оживавшие к закрытию, и вот тогда снова возобновлялась болтовня.
Вместо того чтобы расходиться по домам, они трепались, смеялись, снова прокручивали события дня, задирали друг друга, как раз чтобы выпустить пар и дать стрессу время раствориться в ночи.
За несколько дней… теперь уже ее поисков, а не завоеваний (она перестала умничать) Матильде все это открылось.
Целый мир…
Она также поняла, что одно только имя никуда ее не приведет, что большинство этих странных типов знали друг друга только по фамилиям, и всякий раз, когда она спрашивала какого-то Жан-Батиста, на нее смотрели с таким сожалением, будто она просила сердитого мсье, только что закрывшего школьные ворота, принести ей ее игрушку. Еще Жан-Ба — куда ни шло, но Жан-Батист нет. Это слишком длинно.
Когда она натыкалась на посудомойщика и понимала, что всех ее познаний в английском, бенгали, сингальском, тамильском и она-уж-не-знала- в-каком-еще не хватит, чтоб достучаться до собеседника, то кивала на кухню и, наугад согнув один из пальцев левой руки (она уже не помнила, какого именно пальца не хватало), другой рукой изображала солидное пузо, а иногда даже показывала вихор на затылке.
Те немногие, кто не принимал ее за сумасшедшую, качали головами и разводили руками.
Уходя она слышала, как они шептались между собой:
–
–
–
–
Пару раз ей заявляли Жан-Батиста, но Жан-Батист оказывался не тот, а однажды утром ей даже предъявили парня с и впрямь укороченными руками, но это тоже был не он.
Новости по кухонному радио распространялись быстро, и дней через десять ее уже нередко встречали такими словами:
— Ничего не говорите. Вы та, которая ищет однорукого повара, ведь так? Ха-ха, нет, у нас таких нет…
