«Часть увели в залу, а я и еще несколько здесь! Товарищи по ту сторону шкапа у стены», — ответил он.
«А что вы думаете делать?» — спросил я.
«Что? Остаться с Правительством; оно, если само будет цело, сумеет и нас сохранить!» — ответил он.
«Ну, я под защиту Правительства не пойду. Да с ним и считаться не станут.
Все равно разорвут», — ответил я.
«Но что же делать?» — спросил он.
«А вы смотрите на меня и действуйте так, как я буду действовать», — ответил я. И стал выжидать.
Комната уже наполнилась двадцатью пятью человеками, отобранными шляпенкой.
«Ну, выходите сюда!» — крикнул шляпенка членам Временного Правительства.
«Ну, да хранит вас Бог!» — взглянув на них, мысленно попрощался я с ними и вышел в нишу.
В нише, прислонившись к косяку, стоял маленький человечек, типа мастерового-мещанина, — недавний объект моего наблюдения.
«Послушайте, — тихо и быстро заговорил я с ним, — вот вам деньги… выведите меня и его, — я указал на юнкера, — отсюда через Дворец к Зимней Канавке. Вы знаете Дворец?» — продолжал я спрашивать его, словно он уже дал мне согласие на мое абсурдно-дикое предложение провести через огромнейший Дворец, насыщенный ненавидящими нас, офицерство, революционным отбросом толпы — чернью и матроснею.
«Я что? Я так себе. Товарищ прибежал ко мне сегодня и зовет идти смотреть, как Дворец берут. Он в винном погребе остался, а я непьющий, вот и пришел посмотреть сюда на Божье попущенье», — тянул мастеровой, отмахиваясь от денег.
«Ладно, ладно, потом расскажете! — убеждал я его, — прячьте деньги и идемте, а то сейчас и нас заберут, а я не хочу вместе быть», — убеждал я.
Мастеровой крякнул, взял кошелек и, посмотрев в разредившуюся от масс Портретную Галерею, наконец произнес: «Идите туда и там подождите. Ежели они не заметят, я выйду и попробую провести», — закончил он.
«Ну, была не была! Помяни Царя Давида и всю кротость его…» — всплыла на память завещанная бабушкой молитва, и я, дернув за рукав юнкера, пошел в Портретную Галерею навстречу всяким диким возможностям.
Юнкер шел за мной. Вышли. И тут снова возбуждение оставило меня, и я, покачиваясь, едва дошагал до диванчика у противоположной стороны и сел.
«Делайте, что хотите!» — неслось в голове. «Не могу идти», — рвало отчаяние душу.
Мимо шли, бежали, а мы сидели. Юнкер тоже сел рядом со мной.
Наконец к нам подошел мастеровой. «Их повели», — проговорил он. «Идемте! Ой, не знаю, как выйдем, там здорово вашего брата поколотили», — махнул он рукой.
«Я устал. Я не могу идти. Дайте курить», — попросил я.
«У меня нет. Я этим не занимаюсь. Эй, товарищ!» — крикнул он одному солдату, ковырявшемуся под матрацами, вытаскивая из-под них револьверы и винтовки. И тут я заметил, что таких «ковырял» было много, и что все заняты, очевидно, одной мыслью что-нибудь забрать, утащить. Были и такие, что с диванчиков отпарывали плюш. «Гиены», — мелькнуло сравнение и вспомнилось, как под Люблином я однажды таких обирал отгонял от тел убитых товарищей при лунном свете прелестной летней ночи. И на сердце засосала безысходная тоска.
«Вот есть папироска. Кури, сердечный, полегчает!.. Ишь, лица нет на человеке», — говорил, давая мне папиросу, взятую у «товарища», мастеровой.
«Ах ты русская натура…» — с наслаждением затягиваясь, думал я, и почему-то на память набежали первые строчки описания Днепра: «Чуден Днепр при тихой погоде…» «Ну, идемте», — поднялся я.
«Пора!» — подтвердил мастеровой; и я, молчаливый юнкер и мастеровой пошли. В голове снова образовалась какая-то пустота, и я, идя, почти не отдавал себе отчета в совершающемся вокруг и не замечал пути, по которому мы шли. Я ясно запечатлевал лишь необходимость сохранения, как можно более ярко выраженного, равнодушия ко всему окружающему, чему учила меня то, чем я привык руководствоваться за войну, — интуиция.
Мы шли медленно. Иногда нас останавливали вопросами, на которые или мастеровой, или я давали ответы.
Наконец мы добрались до арки. Прошли через нее среди бушующего моря голов.
С площади неслась стрельба. Под аркой была темнота, и мы также благополучно протолкались в первый этаж следующего здания.
«Идти в ворота нельзя, — говорил мастеровой, — там нас всех арестуют, а вас расстреляют. Там кровью пахнет!» — на ухо шептал он мне.
«Да, да, — согласился я, — потому и просил вас вывести на канавку», — отвечал я, довольный, что пока все идет отлично и мой интуитивный расчет меня не обманул и на этот раз.
В вестибюле, где у меня было так много связано со всем этим злосчастным днем, толпа рабочих и солдат взламывали ящики, о которых казаки говорили, что они с золотом и бриллиантами. Я на одну минуту просунул голову между плеч, чтобы заметить содержимое, но неудачно. Мешкать же было нельзя, и мы продолжали идти. Прошли мимо лестницы, на которой я взял в плен матроса, от которого дважды пришлось ускользать.
