еврей; его назначили на черные работы на кухне и там забыли: бывают чудеса, и уцелел. Вернувшись в Париж, сделался персоной в художественном мире, заняв пост secretaire general[1861] по организации этих выставок. Как случилось это, я не знаю, но случилось, и он организовывает уже седьмую выставку с большим успехом. Конечно, его и поругивают, но с ним явно считаются. Я побывал на одной из предыдущих выставок, на тему «Rehabilitation du portrait»,[1862] и она была очень удачна. Эта еще более удачна.
Залы ослепляют и качеством, и именами, и яркостью красок; выставленные картины заказываются комитетом наиболее крупным художникам: по одной — на художника. На этой выставке мы имеем 91 шедевр (есть и скульптуры). Конечно, отбор весьма критикуется и, вероятно, справедливо, но уровень, несомненно, очень высок, и зритель смотрит внимательно и с удовольствием. Очень интересен и каталог, который сам по себе является шедевром; каждый художник имеет две страницы: правая — репродукция его картины (или скульптуры), левая — автопортрет пером и рисунок, тоже пером. Это сдобрено статьями крупных литераторов, вернее — болтовней, но болтовней веселой, остроумной, тоже с портретами и рисунками. Даже рекламы в конце каталога сделаны художественно: в каждой — рисунок одного из выставленных художников; бумага прекрасна, и переплет художественный. Я прошел по залам несколько раз, и мне жаль было уходить.[1863]
Приобрел интересную справочную книгу — «Основные формулы физики», переведенную с английского.[1864] С удовольствием увидел себя в числе использованных авторов и два параграфа, заимствованных из моих работ. В советском издании все это сохранено. Очевидно, мое имя больше не находится под запретом.
Встретил M-me Дембо. Она получила советскую визу и… французский паспорт для выезда и обратного въезда. Счастлива и готовится к отъезду. Я очень рад за нее.[1865]
В этом году салон Независимых открылся на два месяца раньше, чем в прошлом. И в 1956, и в 1957 годах я давал обещание начинать осмотр с галереи, а в этом снова забыл и, пройдя через 40 зал, почувствовал, что пересыщен — не красотой, а тем, что делается во имя нее. Мое впечатление, как и в прошлом году, — прочность этого салона. Первый раз осматривал его в 1910 году, и тогда газеты были полны возмущенными статьями и требованиями, чтобы власти авторитетно ввели и в этот салон jury[1866] — по образцу тех, которые действуют в других салонах. Городские и казенные здания отказывали в помещениях для салона, и каждый год на набережной Сены строился полотняный барак. История ослиного хвоста (шутка Roland Dorgeles, который должен был бы понимать, чем является этот салон для художественной молодежи) эксплуатировалась вовсю и сейчас еще вспоминается.[1867] Картины Douanier Rousseau,[1868] ныне признанные и стоящие миллионы, возбуждали издевательства, а в «Ruche»,[1869] на чердаках, в подвалах умирали молодые художники. Вот именно для них и предназначена галерея. Залы — для тех, кто уже выставлялся.
Я прошел через 40 зал, не особенно вникая в то, что вижу, останавливаясь там, где стоило остановиться. С точки зрения моего вкуса я видел много картин и скульптуры очень высокого качества, видел много попыток привлечь во что бы то ни стало внимание, и правильно, иначе нельзя в этом мире. Я нашел картины всех знакомых мне художников. Улин выставил два недурных портрета: один из них (автопортрет), по-моему, удачен. С большой радостью увидел два пейзажа Фотинского: значит, несмотря на начинающуюся слепоту, ему удалось выставиться в этом году. Eekman верен себе и по сюжету, и по качеству: он выставил на этот раз только одно полотно. Картина Fougeron трагична и красноречива: на мостовой — трупы алжирок и алжирцев, а на тротуаре видны сапоги, очевидно, парашютистов; по этому поводу «Journal de l’Amateur d’Art»[1870] позволил себе совершенно непристойную выходку. Чистовский выставил nu — непристойно напоминающее труп (тот же болезненный эротизм), а Клестова — снова цветы, до неприличия прилизанные. Кишка выставил не плохой nature-morte. Taslitzky, как всегда, бесцветен. Смешон и наивен, как всегда, «Galeani, artiste de 88 ans, peintre de la paix». Где-то была Блинова, но ее не нашел. Вернулся домой в усталом виде после двух часов хождения по залам.[1871]
Вечером — визит Анны Иоанникиевны [Новиковой]: два часа болтовни, иногда невыносимой. Сегодня, однако, были десять минут интересных: она рассказала судьбу одного белоэмигранта-галлиполийца. Офицер царской и белой армий, он, как многие другие, после эвакуации был посажен в лагерь на Принцевых островах. Полный ненависти к союзникам, сбежал и сумел проскользнуть в трюм судна, отправлявшегося в Бразилию. Будучи обнаружен, работал как кочегар. По прибытии в Sao Paulo предложили работу на кофейной плантации или убираться в Европу. Он предпочел первое и пожалел: это было рабство, организованное так, чтобы стать пожизненным; техника известна. Он сумел ускользнуть от задолженности и от рома, с большим трудом по окончании контракта вырвался, «зайцем» проделал путь до Бреста. Там ему предложили или убираться обратно в Бразилию или пять лет в Иностранном легионе. Он подписал контракт и отбыл эту пятилетнюю ужасающую каторгу. Ему было уже 36 лет, когда он поступил в Сельскохозяйственный институт в Grigny. По окончании проделал еще Колониальные агрономические курсы и свободно вздохнул, превратившись в мирного обывателя в Гавре и инспектора
