нужно было бы подумать, в какое положение вы ставите вашу дочь и меня». — «Что же мне сказать Сидорову?» — «А скажите: для себя и детей вы должны же оставить какую-то мебель?»
Он взглянул в список и замялся. «Так тут я дам вам совет: смело выделите из списка все, что необходимо для скромного меблирования ваших комнат. А Сидорову заявите, что деньги слишком быстро падают и вы отказываетесь от сделки, если он не согласится взять остальную мебель, которая, собственно, его и интересует. Вряд ли ему нужны постели, скромные столы и стулья, деревянные комоды и шкафы. Пусть забирает себе “монументы”, а мы будем продолжать пользоваться постелями». Так оно и было сделано. Я помню, как ты, бедняжка, была сконфужена. Ты не промолвила ни одного слова во время этой беседы, ничего не сказала мне и после и вряд ли что-нибудь сказала Ивану Григорьевичу. Да и что можно было сказать? Он был в явной панике и не знал, что делал.
Ко всем бедам этой тяжелой зимы прибавилось еще катастрофическое состояние водопровода и канализации. Трубы всюду полопались, и все нечистоты, спускаемые из верхних этажей, выливались в наш этаж и притом через тот клозет, который находился в нашем конце коридора. А так как «естественный скат» пола шел в нашу комнату, то нас заливало каждый день, и Марья Григорьевна не позволяла прислуге убирать у нас. Я брал черпак и выбрасывал все в коридор. «Но, — протестовала Марья Григорьевна, — ведь естественный скат идет к вам, а вы направляете весь этот поток к нашим дверям». Эта наивная наглость была совершенно обезоруживающей. В конце концов я купил кирпичи и цемент и сделал плотину у порога нашей комнаты, после чего поток окончательно направился по неестественному скату к Марье Григорьевне.
К этому времени запас напиленных полов у Ивана Семеновича истощился — при полном содействии Ивана Григорьевича, который также стал покупать у собственного швейцара собственные напиленные полы. Вечерами Сережа, Котя и я выходили с пилой на улицу в поисках столбов, заборов или сараев, которые можно было бы распилить и использовать. Иногда брали санки и отправлялись в далекие экспедиции, чтобы привезти пуд мороженой картошки. Ноябрьский счет Марьи Григорьевны опять слизнул наши ресурсы. Качество пищи ухудшалось. Игроки собирались по вечерам, и, чтобы их кормить и самому кормиться, Иван Григорьевич распродавал все ценные вещи, конечно, за бесценок, а я смотрел на тебя и радовался, что ты совершенно, ни одним словом, в это не вмешиваешься.
К Рождеству положение стало совсем невыносимое. Ты больна: злейший ревматизм. Подкармливать тебя нечем. И вот 24 декабря из комнат напротив до нас доносится запах мяса, а мы знали, что Марья Григорьевна приобрела для хозяйства хороший кусок. И ты говоришь мне: «Папа сегодня ужинает напротив, у Бориса Александровича. Пойди, попроси тетю дать нам немного мяса; мы так давно не ели жаркого; и детям бы дали». Я немедленно отправился, ни минуты не сомневаясь, что эта просьба больной племянницы, и под Рождество, будет услышана. Ничего подобного. «Мясо? Какое мясо? Есть мясо для супа на следующие дни, но из него я не дам вам ни кусочка. Пусть Юлия не воображает, что я сейчас же побегу в кладовую его доставать; наши все устали». — «Хорошо, давайте я пойду». — «Я не могу дать вам ключи, а мне самой идти некогда». С этим ответом я вернулся, и ты, моя милая роднушечка, заплакала. И тут мы решили с нового года выйти из общего хозяйства.[283]
Иван Григорьевич, которому мы сообщили о нашем решении, был перепуган, и тут мы окончательно поняли, в чем дело. Он никогда не имел дела с хозяйством и в более благополучные времена, а сейчас мир казался ему враждебным, добывание продуктов — чрезвычайно трудным, превращение их в съедобные блюда — необычайно сложным, и каждый шаг — ведущим в какуюто таинственную и опасную страну. Он слепо подчинился авторитету сестры. И для него было невозможно выбраться на вольный воздух. Ты, при твоей полной хозяйственной неопытности, также с опасением думала о том, как оно будет, и тебе казалось, что на первый же обед мы сразу израсходуем все наши ресурсы. Но твой характер был гораздо тверже и энергичнее характера твоего отца, и ты решила сделать этот опыт и не отступать.
Счет, который предъявила нам Марья Григорьевна, был соленый: он не только забирал наши декабрьские ресурсы, но и захватывал часть января. Нужно было действительно спасаться от этого разбоя. Я потребовал на просмотр все счета, без труда обнаружил ряд записей одной и той же покупки, сделанных дважды, и заявил протест против оплаты вещей, которых мы не видали на столе; пересчитал все и заплатил только то, что мы действительно были должны. На заявление Марьи Григорьевны, что при таких условиях она не может вести хозяйство, я холодно ответил, что пусть разбирается с Иваном Григорьевичем, как ей угодно, но я предупрежу его о характере ее бухгалтерии, и затем сообщил ей о нашем выходе из хозяйства. Проведя такую скверную четверть часа, она совершенно задохнулась от ярости. Началось наше собственное хозяйство. У нас на столе появилось мясо; каша была полноценная и хорошо намасленная, суп — не вонючий, и концы сходились с концами. Иван Григорьевич, приходя к нам обедать, ахал и, ничего не понимая, наконец, понял, но никаких мер применить не решился.
Встреча Нового года была чрезвычайно живописной. В доме напротив, у друга и партнера Ивана Григорьевича, Бориса Александровича Г., организовывалась встреча на товарищеских основаниях с платой за пай 3000 р. В эту цену входили закуски, вина, plat de resistance,[284] чай, танцы и любительский спектакль. Должны были собраться человек 50–60, все — из недорезанных буржуев с семьями. Мне совершенно не хотелось участвовать в этом деле, но тебе очень хотелось, и это было понятно: после супов и каш Марьи Григорьевны, холода, голода, вонючих наводнений как же хотелось провести несколько часов в хорошо нагретых комнатах среди нарядных людей, поесть бутербродов с икрой, пирожков, потанцевать, посмотреть иные лица. Тебе было всего только 23 года. Конечно, я легко дал себя уговорить, и мы пошли с Иваном Григорьевичем и Катей.
Собравшиеся заполнили залу в квартире Бориса Александровича. Зала не была так велика, как ваша, но отапливалась хорошей голландской печкой.
