подготовки.
Б. М. Завадовский был в ту пору начинающим ученым — пылким, искренним и часто наивным. Он собрался читать биологию по огромной энциклопедической программе, которую упорно защищал против нас всех. Я много раз и очень жестко сцеплялся с ним и тут заметил у него еще одно свойство, которое сразу было не видно: большое благородство души и способность выслушать неприятные вещи, не становясь врагом противника. Это очень редкое качество сочеталось у него с прямотой характера. Таким он был тогда, таким показал себя и потом.
Очень колоритную фигуру представлял из себя Кобозев: старый большевик и старый инженер путей сообщения, он сохранил способность к энтузиазму. Это он, уже в то время, прослышав про первые результаты экспедиций академика Ферсмана на Кольском полуострове, напечатал в «Известиях» или «Правде» (может быть, и там и там) пророческую статью о перспективах освоения нашего севера.[350] Он говорил и об апатитах, и о фосфатах, об оплодотворении при помощи этого минерального удобрения Кольских пустынь, о продвижении устойчивых культур к северу, о городах, которые там создадутся, с театрами, университетами, библиотеками, заводами, удобными жилищами. В ту пору могло казаться, что это мечты, но я чувствовал, что они осуществятся гораздо раньше, чем мы думаем.
Несомненно, Кобозев был очень талантливым человеком, но нам пришлось огорчить его. Он попросил нас рассмотреть его учебник, составленный из лекций в одной из свердловских групп — лекций по математике; отзывы учеников были очень хвалебные, и за короткое время число их у Кобозева удесятерилось. Я первый взял на просмотр этот учебник, будучи заранее настроен в его пользу, и… ужаснулся. Был виден огромный преподавательский талант, редкий талант, но безграмотность учебника оказалась потрясающей и непоправимой. Я передал учебник Тимирязеву, и он вынес такое же впечатление. Что тут было делать? С большой осторожностью мы вернули учебник автору: он не поверил, и учебник переслали на заключение кому-то из партийных математиков, который присоединился к нам. Огорченный Кобозев отказался от председательствования в нашей коллегии и перешел на другую работу, о чем лично я очень жалел.[351]
В начале октября 1920 года в Москве имел место еще один съезд, где мне пришлось выступать, — съезд Российской ассоциации физиков. Он был гораздо многолюднее Астрономического: приехали люди из очень далеких углов — Томска, Омска, Туркестана. Провинция была очень хорошо представлена, и, что важнее всего, настроение было «весеннее». После войны, революции и гражданской войны (правда, еще не оконченной) произошла первая встреча людей, которые до этого не могли даже сноситься между собой. Литература не издавалась, и иностранных научных журналов не видели уже долгие годы. Несмотря на это, люди работали и приходили к хорошим результатам.
Помню, например, выступление томского физика Соколова, который приехал на съезд с моделью атома, очень напоминавшей модель Бора, о которой только что узнали. Ему было неприятно оказаться перекрытым, но вместе с тем он чувствовал законную гордость и законную надежду. Если не ошибаюсь, на этом же съезде Хвольсон выступил тоже с очень оригинальной моделью атома: он строил ее в виде груды кружков одинакового размера, положенных один на другой и подчиненных некоторым силам связности. Боковым ударом можно было выбить любой из этих кружков (при условии, что сила удара превышала некоторый порог), и тогда «петалон» (так Хвольсон называл свои кружки, а злые языки называли их «панталонами») выскакивал, и получалось излучение. Модель была очень остроумна, но успеха не имела.
Я выступил с тремя докладами — о звездных кучах, Курской магнитной аномалии и явлениях на границе разнородных тел (проблема Тимирязева и Ломмеля — Хвольсона).[352] Стратонов сделал доклад о проекте астрофизической обсерватории и получил сочувственную резолюцию съезда. К тому времени я уже сделал первые вычисления глубины магнитных масс в Курской губернии, что дало около 250 метров, и доложил эту цифру. Мне возражал Лазарев, который считал ее слишком малой; на самом деле бурение дало глубину меньше 200 метров.
В университете деканат задавал нам много забот и хлопот. Вина лежала всецело на Покровском, который вместо того, чтобы твердо выделить помещения рабочему факультету, предоставил Звягинцеву право занимать в явочном порядке любые помещения, причем в случае конфликтов с законными владельцами ректор университета Боголепов всегда становился на сторону Звягинцева. Операция происходила по следующему шаблону. Я читал свою лекцию. Вдруг дверь с грохотом открылась и появилась куча рабфаковцев. Их представитель подошел ко мне и сказал: «По приказу товарища Звягинцева мы занимаем эту аудиторию; сейчас товарищ такой-то начнет свою лекцию. Уходите отсюда». Я ответил ему: «Как помощник декана физико-математического факультета я являюсь представителем советской власти, и никакие распоряжения Звягинцева для меня не обязательны. Я требую, чтобы вы немедленно все убрались отсюда, и предупреждаю, что если это безобразие продлится, то вы ответите по всей строгости революционных законов». Они немедленно убрались и больше не появлялись, но далеко не все профессора проявляли такую решительность. На ближайшем заседании ГУС я задал Покровскому вопрос, чем, собственно, он руководился, устанавливая в университете захватное право вместо твердого порядка. Он ничего не мог ответить (тем более, что меня поддержали и другие члены ГУС) и пробормотал: «Хорошо, я скажу товарищу Звягинцеву».
В течение осени 1920 года и дальше рубль продолжал катастрофически падать. Это создавало огромные затруднения для всех и, в особенности, для высших учебных заведений. На средства, отпускаемые университету, было невозможно снабдить лаборатории даже тем, что необходимо для практических занятий со студентами. Преподавание зоологии, ботаники, физиологии, физики, химии и других экспериментальных наук сделалось немыслимым. На научную работу не отпускалось никаких кредитов. Совершенно естественно и в полной гармонии со взглядами Климента Аркадьевича Тимирязева на структуру университета (три ассоциации: преподавательская, исследовательская и просветительная) возникла мысль об организации научно-исследовательских институтов. С большим трудом мне удалось убедить математиков в полезности этого дела. Я составил проект учреждения Московского института
