положено любить брата, и спроси меня: Виталик, если тебя не станет, кому должны отойти твои сбережения? – я, не будь у меня Еввки, без размышлений сказал бы: «Моему брату». И когда мне позвонил Цви Коэн и сказал, что у моего брата было завещание и что он хотел бы встретиться со мной у себя в офисе, я едва не заплакал от умиления и сутки думал: все-таки при жизни мы всегда поддерживали друг друга, и с его смертью ничего не изменилось, – и когда сегодня я пришел к этому белобрысому денежному мешку, восседающему в кресле, которое стоит дороже, чем вся мебель в моей квартире, он сообщил мне, что пятьдесят процентов суммы, находящейся на счету моего брата после покрытия некоторых формальных банковских обязательств и продажи его квартиры, уходит в Израиль этой его бляди, а вторая половина («что составляет около шестидесяти тысяч азов, мистер Лисицын») будет положена на счет моей дочери под 7,1 процент годовых вплоть до ее совершеннолетия. То есть на шестнадцать лет.
У нас с Лисом было много ситуаций, когда он серьезно меня оскорблял. Иногда он говорил мне такие вещи, после которых менее терпимый человек немедленно заехал бы по морде – сразу, не раздумывая, на волне чистой ярости. Даже сейчас, когда он умер, я периодически вспоминаю эту ярость – мышцами, кожей, позвоночником. Но стоя в кабинете Цви Коэна перед тремя листами акта передачи имущественных прав, я испытал кое-что новенькое. Никогда не хотелось мне раз и навсегда отречься от этого человека, перестать считать себя его братом, никогда больше не называться одной с ним фамилией, и в какой-то момент я даже пожалел, что он мертв, – звучит идиотски, я, конечно, жалею, что он мертв, – но иначе вообще не скажешь; так вот, я даже пожалел, что он мертв, потому что там, в кабинете адвоката, я готов был сказать: «Александр Лисицын, мы больше не братья», – и впервые, может быть, за всю свою жизнь почувствовать себя человеком, свободным от унизительного чувства собственной второстепенности. Потому что как бы он ни отзывался обо мне раньше, никогда он не говорил мне: «Ты настолько ничтожное говно, что я даже не готов доверить тебе деньги, предназначенные для твоей дочери, – потому что ты просрешь их, проебешь, украдешь у нее, что-нибудь еще с ними сделаешь. Мало того, я так хочу унизить тебя, так хочу дать тебе понять, какое ты ничтожное говно, что мне даже плевать, не умрет ли твоя дочь с голоду за те шестнадцать лет, когда эти деньги будут лежать на недосягаемом для твоих грязных рук банковском счету, потому что дело не в твоей дочери – мне насрать на самом деле на эту девочку, всю свою любовь к ней я изображал для того, чтобы лишний раз выставить тебя ни на что не годным мудаком». Никогда не говорил он мне таких вещей; зато его завещание изложило мне все прямым текстом.
…Не дал официанту ни аза чаевых, а в такси вдруг, совершенно неожиданно для себя, разжалобился и долго, подробно рассказывал ведшему машину грузному, заливавшему телесами сиденье бородавчатому старику горькую свою историю – старик жалел меня странным басом, похожим на голос воксера, – кажется, вполне искренне жалел, и я тоже себя жалел, и даже едва не расплакался, когда подъезжали уже к дому. В лифте думал, что больше всего хочется набрать ванну погорячее, лечь в нее, заснуть – и утонуть во сне, утонуть и больше ни о чем и никак не думать, и не думать о том, что мой собственный брат разделил сто двадцать блядских тысяч азов между какой-то идиотской телкой в черт-те какой стране и пятилетним ребенком, – притом что послезавтра мне платить за квартиру, и у меня при этом… Я уже чувствовал, что эти сто с лишним тысяч будут комом стоять у меня в горле еще много, много, много лет, и я не хотел этих лет, не хотел, не хотел! В квартире бибикал почтой комм, холодильник мигал лампочками: недостает молока, фруктов, масла, кончилась Еввкина каша, блин, триста лет назад надо было распрограммировать вино, когда мы с Аделью последний раз ужинали с вином? Да триста лет… Сел на пол прямо в коридоре и не мог встать, и на четвереньках, волоча за собой сумку, пополз к комму – и там на экране, мерцая голографическими печатями, лежало среди рекламного говна официальное уведомление из Всероссийского совета по делам наследования персональной информации, извещавшее, что я числюсь в списке потенциальных носителей базы персональной информации (далее: БПИ), созданной на основе персональной информации, которой располагал Лисицын Александр Владимирович на 14 марта 2060 года. «В течение четырнадцати дней Вы обязаны сообщить о своем решении касательно… пройти процедуру переноса персональной информации лично на себя или на носителя, признанного годным комиссией… или отказаться от этой процедуры… С уважением, Председатель ВСПДНПИ (Москва) Бренер А. Л…»
Я не знал, что у Лиса была калька.
Глава 78
Только несколько недель назад Завьялов понял, почему он в состоянии общаться с Евгением, несмотря на его невыносимую, бесконечную болтовню: потому что когда этот шепелявый белогвардеец говорил что-нибудь по-настоящему интересное, он невольно сам выделял это интонацией, и опытный собеседник мог вообще не слушать весь звон подряд, а только на интересных местах включаться, несколько минут поддерживать весьма познавательную беседу – и выключаться снова. Евгений работал, как хорошее радио: оно буль-буль-буль-буль-буль в автомобиле, ты думаешь о своем, потом оно вдруг вяк-вяк-вяк про что-нибудь интересное – ты послушал, и опять буль-буль-буль-буль-буль… В понедельник вез Евгения в Троицкий парк – снимать про фавна и нимфочек, – Евгений сворачивает из языка флейту, оказывается, и дудит на ней, как на настоящей, приоткрывая дырочки где надо, больших талантов человек! – так вот, вчера захватил его, потому что надо было самому на съемки подъехать, посмотреть, как там что, и он буль-буль- буль-буль-буль двадцать минут, а потом вдруг медленно и с расстановкой: «И жена мне фвонит фрафу пофле матча и говорит: “Ну? Как наши фделали ваших, а? а?” – и я отвечаю ей: это, голубушка, наши вашим дали фору на один матч, это мы в фубботу поговорим! А потом, – добавляет Евгений, – я вфе думал: как это получаетфя – наши-ваши? Я же вроде в Мофкве беф году неделя – так почему мы ф ней оба уже делим вфе это, не фговариваяфь, на наши-ваши, откуда что беретфя?»
Недаром я тогда к нему прислушался, подумал Завьялов, потому что стоит выехать из Москвы – и даже я, человек, проведший в ней без году неделю, думаю «у нас не так», «у нас эдак» – и даже когда только переехал в Москву из Принстона, уже через месяц начал думать о ней «у нас», об оставшемся
