Хипперштейну, до плеча, невозможно было по фотографиям увидеть – и между тем! Хипперштейну вдруг, именно в этот момент, стало страшно; черт знает что, подумал, какое-то шоу лилипутов вокруг меня, ведь то же кафе и чуть ли не тот же столик – и позавчера была бледная немочь с каменным лицом, и сегодня такая же бледная немочь. Последние два дня бегал по квартире, прокручивал третий, четвертый, шестой, двадцать первый раз запись разговора с Гаманаевой, смотрел на кукольное личико, увеличенное стационарным экраном, выключал и включал комм опять и лихорадочно решался, решался, решался. Когда решился, вдруг почувствовал такой бешеный драйв, что с одной попытки продрался по комму к Скиннеру – не выключая экрана, яростно, через всех секретарш и прочих приживалок: «Сообщите, что вам угодно, и я передам генералу Скиннеру!» «С удовольствием, и потом вы проведете жизнь в рамках программы защиты свидетелей – вы готовы, мисс?» И во время разговора – да какого разговора, десять слов плюс о месте договориться – Скиннер не пикнул, не переспросил и не заикнулся ни о чем – что-то, видимо, увидел в лице собеседника такое… Не располагающее к беседе по комму. И вот сидит Скиннер, одним столиком левее, чем Хипперштейн сидел с Гаманаевой, крутит в руках пиалушку, смотрит на вход.
Хипперштейн подошел, сел молча, вынул еще дома заготовленную бумажку: «Не записывайте звук и велите отключить прослушивание, если оно есть. В случае чего все, конечно, поверят вашему слову. Но сейчас вам лучше поверить мне». Скиннер прочел молча – тонкие, почти рахитичные плечики, большая голова, очень длинные и очень красивые музыкальные пальцы, – побарабанил по крышке комма, кивнул. Хипперштейн решил не настаивать и не пытаться понять, действительно ли запись отключена, – и без того много сил уходило на побочные действия – напряжением скул удерживать дрожь в голосе, не от страха, от нервного озноба возникающую, – улыбнуться официантке и чаю заказать, не начать вертеть соусницу в руках и вообще руки спокойно держать на столе, – и внезапно, непонятно почему, Хипперштейн вдруг изо всех сил, до слез пожалел себя. Драйв исчез. Он сидел перед большим человеком – маленький журналистишка, брошенный женой, практически чужой для своей дочери, пишущий на вечные скользкие темы и все деньги, небольшие, в сущности, деньги, получаемые им за этот странный труд, тратящий на отвратительные сеты, от которых нормального человека должно бы тошнить и корчить, сеты, на которых люди истязают и убивают других людей и клянутся, что делают это по-настоящему, – но тебе, гаденышу, мало этих клятв, тебе надо знать, знать, знать, что это по-настоящему, господи, какая несусветная гадость, обсессия, и не сеты эти – гадость, а ты сам, ты лично – гадость, маленькая мерзость с дорогим кольцом на дрожащем пальце, человек, которому впервые в жизни представился шанс большого, рискованного и благородного поступка: опубликуй интервью с Гаманаевой, подними скандал, заставь кого-нибудь расследовать это дело, ты же все знаешь, хотя никаких фактов нет, твоя интуиция все объяснила тебе, ты же сам не сомневаешься, что копни чуть, чуть-чуть совсем копни – и станет ясно, почему снафф, который ты, гаденыш, заказываешь, боясь помыслить, что получаемый результат – не подделка, потому что тогда на твоей совести… о господи, но, да, ты же знаешь, что копни чуть глубже – и станет ясно, почему снафф существует, почему борьба полиции с ним так бесплодна, кто не дает плодам… Но ты сидишь здесь, напряжением скул удерживаешь дрожь в голосе, не от страха, от нервного озноба возникающую, улыбаешься официантке и чаю заказываешь, не вертишь соусницу в руках и вообще руки спокойно держишь на столе – и все ради того, чтобы получить единственно подлинное, единственно… Напряжением скул удержи дрожь в голосе, улыбнись официантке, попроси не чаю, а просто минеральной воды, отодвинь соусницу подальше, положи на столик диск с давешней записью, руки сложи замочком перед собой и скажи, глядя собеседнику в глаза, лишенным интонации голосом:
– Сатаней Гаманаева.
Скиннер посмотрел спокойно, вздохнул тяжко.
– Да?
Он не растерялся. Ты ожидал, что он растеряется? Ты ожидал. И теперь ты растерялся – и неловко, стыдно заспешил:
– Это ваши люди приходили к ней той ночью, Уолт. Я в этом не сомневаюсь. И не сомневаюсь, что десять лет спустя это ваши люди для острастки прочим молодым и рьяным полицейским убрали Кшисю Лунь. Трудное дело, а? – найти полицейскую-педоморфа, да еще и готовую на такие дела, а? Следующий шанс выпадет нескоро, да и тогда девочки будут отказываться одна за другой, напуганные призраком Кшиси, а? И никто не будет вам мешать, а?
Господи, да что ты делаешь, идиот! У тебя же трясутся губы, и перестань немедленно акать, и ты сам ни на секунду не веришь ни единому своему слову, утром еще… а теперь… И хотя бы перестань акать!
Скиннер посмотрел спокойно, вздохнул тяжко и вдруг сказал:
– Знаете, Гэри, – мы же по имени, да? – знаете, Гэри, в последнее время у меня стало возникать четкое чувство, что эпоха порнографии прошла. Вы как журналист, всю жизнь пишущий о порнографии во всех ее проявлениях, и я как человек, всю жизнь занятый борьбой с нелегальной порнографией во всех ее проявлениях, – мы не можем не почувствовать это первыми, и мы чувствуем – вы же чувствуете, Гэри? Я чувствую очень остро. Золотой век сейчас, и он даже не на изломе, а где-то за изломом, он уже рассыпается, пуффф! Дело не только в том, что рынок забит, мы это знаем, и вы, и я, но у меня другое чувство, гораздо важнее – у меня чувство, Гэри, что сознание забито. Понимаете, перенасыщено удовольствием. «Белый кролик», вы знаете, о чем речь, да? – так вот, у меня чувство, что скоро не только у тех, кто в самой индустрии, не только у вас, Гэри, но и у невинных зрителей начнут появляться «белые кролики». Порнографии некуда идти, Гэри. Пять тысяч лет славной истории – и вот итог: несварение от переедания. Понимаете, да, Гэри? Некуда дальше, некуда. Конец эпохи – такое у меня чувство, конец эпохи порнографии. Золотого века. Помпея в миг начала извержения – блеск, красота и роскошь, и надо всем, в стремительно чернеющем небе – смерть. Что-то придет на смену порнографии, как порнография пришла на смену наркотикам, Гэри. Я не знаю пока, что. Все эти ванильные судороги сейчас, попытки обойти Кодекс, разнообразить продукцию – мерзость и стыд, Гэри, ничего не будет, потому что никому не
