«линючих» – тех, кто пять лет назад, когда ввели в широкий обиход возможность пигментного изменения, морфировалась из черных в желтые. К таким все относились плохо, все, кто знал их раньше, – и черные, и желтые, и белые. Называли «линючими» и слегка презирали. Многие не пожалели денег на возвращение прежней пигментации, но заново морфировать лица было дорого, оказывается, и они оставались вот такими, как эта, – монголоидное лицо, черная кожа, странное клеймо на репутации. Она подошла и погладила меня по щеке – осторожно, устало, безо всяких попыток как-нибудь изобразить страсть или желание, безо всякой надежды обмануть меня в своих намерениях и безо всякого, кажется, расчета, что я соглашусь. Это была самая странная и трогательная сцена такого рода в моей жизни – женщина подошла ко мне и сказала: «Я пересплю с вами, если…» – и глядела грустно, и очень многое в этот момент понимала, точно так же, как я. Я сказал ей: «Нана, послушайте, я не буду этого делать. Дело не в фильме и дело не в вас, безусловно, вы хороши собой, вы трогательная и обаятельная женщина, вы очень нравитесь мне, но нравитесь некоторым странным образом – вы вызываете у меня желание пообщаться, что ли, пойти пообедать с вами, может, пригласить вас в гости – просто, без цели потом потискать, просто пригласить в гости, посмотреть кино – не порно, а хороший фильм для неглупых, попить чаю». Я нервничал все сильней; я сказал ей: «Но вот “пересыпать” с вами, Нана, я не хочу, не буду, бог с ней, с вашей наивной взяткой, дело не в роли, дело в том, Нана, что я в беде или, наоборот, в великом счастии – я пока и сам не совсем понимаю. Дело в том, Нана, что мне это совершенно неинтересно, понимаете – у меня стоит, конечно, и все такое, я, конечно, чувствую эти волны, это “аааах!”, когда оно наконец прорывается с мукой, этот сладкий зуд и о чем там еще мы с вами снимаем фильмы, Нана, – круглые сутки мы с вами, Нана, снимаем об этом фильмы, пленка за пленкой, фрикция за фрикцией, шот за шотом, но понимаете, Нана, я все чаще с годами, с каждым годом или даже с каждым месяцем я все сильнее чувствую, что мне это неинтересно и совсем не нужно, Нана, я говорю не о фильмах, хотя и о фильмах тоже, если вы видели мои последние? – спасибо, да, так вот, вы же видели – они совсем не о сексе, секс в них такое средство, простите за сухой термин, такая, что ли, примочка, с помощью которой я пытаюсь гораздо более сложные вещи… словом, вы поняли, я полагаю». Я сказал ей: «Понимаете, Нана, вот я – порнорежиссер высокого класса, весь такой с претензиями и разговорами о праве на свободу трахаться где угодно и как угодно, а сам я, Нана, делал это последний раз примерно в марте – нет, даже в феврале, в январе, скорее, и потом полчаса сидел на краю ванны, думал: господи, для чего мне все это было, на что я сейчас потратил полтора часа, чего добился, чего сам бы не мог добиться – мастурбацией, скажем, бионами, какими-нибудь более интересными вещами? Понимаете, Нана, мне уже тридцать лет, мне уже не нужен секс в качестве потереться, он чрезмерно хлопотен, он вполне бессмыслен, он мне скучен». Я сказал ей: «Понимаете, Нана, я ищу в нем только ключей от каких-то внутренних тайников – своих, к сожалению, не партнера, понимаете, секс, как в моих же фильмах, служит мне инструментом – ради бога, Нана, извините мне эту глупую болтовню, непонятный клекот; я всего лишь хотел сказать вам – дело не в вас и не в фильме, дело просто в том, что вы предложили мне то, что мне как-то совсем не нужно, что мне в целом даже и не приятно, что мне в общем не интересно… Ради бога, простите, Нана».
Всего этого я не сказал ей. Я сказал: «Ннннет».
Глава 37
Джет, раздолбанный и потертый, как все такси-джеты в этих местах, приземлился грузно; толчком Лиса развернуло к окну – и тут же что-то хрустнуло в шее, крякнуло, на раскаленных щупальцах пробежало по затылку вверх и улеглось в темени огненным терзающим пятном. Лис потер макушку и тихо застонал, а Волчек на ватных ногах полез по трапу вниз, в лужи.
…вот вам трехзвездочный отель, как его понимают здешние люди, думал Волчек: не работает массажер, не работает розетка для бритвы, не работает экран стационарного комма, округлого и серебристого, с гибкими линиями, напоминающего автомобили начала века и, видимо, столь же древнего. Тараканы такие большие, что кажутся морфированными, – один у меня на глазах сидел в умывальнике и жрал мыло. Надпись над умывальником по-русски, здесь вообще нет ни одной надписи на китайском: что-то про запихивание полотенец в канализацию. Дно джакузи кажется пошкрябанным, будто в отсутствии постояльцев в джакузи разводили крупных декоративных кукумарий, особо злобных и драчливых. Полотенца откровенно и с брезгливостью отталкивают влагу. За окнами вид на местный подкошенный кремль. Другого отеля в этом городе нет.
…номер оказался вполне приличным, Лис ожидал худшего. Пошкрябанным, да, но приличным: отопление работало, джакузи работало, комм, кроме экрана, вроде тоже работал – не работал, правда, массажер и, кажется, розетка для бритвы, но это все ерунда, если разобраться. Окна выходили на Кремль, старый, косоватый и оттого уютный, потерявший воинственность и превращенный в сонный монастырь. Было чистое белье, было полотенце, были, правда, тараканы, но в каких-то совсем уж небольших количествах. Свои детские поездки в этот район, на соревнования по тому-сему, Лис помнил очень хорошо: о, как все тогда бывало жутко. Иногда в таких трехзвездочных хоромах не было, например, горячей воды в разгар января, а простынки оказывались трогательно неподрубленными с одного края, выдавая, таким образом, оторванность от второй своей половины. С тех пор все прелестно подрубилось, подровнялось, подтянулось, образовался диковатый европеизм, еще лет пять – и все надписи в номере будут продублированы на китайский. Лис ожидал от этой поездки брезгливого томления, тоски по нормальной жизни, горечи скитаний и отвращения от нервного бедного быта этих мест, но поразительным образом на третий день стал сентиментально умиляться этой обшарпанной России, радовался маленьким городам и реставрированным храмам, периодически пытался затащить Волчека на какую-нибудь колокольню и давеча вечером подумал даже: ай-ай, хорошо ли это для мальчика Лиса, который вот-вот свалит в благословенный Израиль от этой затхлой молочной тишины, хорошо ли в последние два месяца так вот кататься по Рассее, а ну как не отпустит? Глупость это была, и отогнал ее, как глупость, но как мысль – запомнил, записал в тетрадку: рассказать Яэль.
…все время хочется дышать пореже, хотя знаешь ведь уже точно, что нет в этом воздухе ничего вредного давным-давно, что все десять
