излишний шум. Разломив кустарник, вывалилась возле воды медвежья туша. Сидел он, что ли, там и со сна подскочил, разбуженный?
Зверь остановился, уставившись на нас. Очень неприятно, когда по морде толком ничего не поймешь. Собаки, волки, кошачьи достаточно выразительно показывают намерения. С медведями я до Америки не встречался, в Англии они если и имеются, то где-то не в моих родных местах. Зато в Мичигане их как грязи, великое множество. Они частенько забредали даже на окраины Де-Труа, а одно время один повадился регулярно по ночам лакомиться в огороде Сорелей.
Жака он, видимо, достал, и тот взял меня на охоту. Дело было уже зимой. Нашли берлогу, срубили молодую елочку, и я ее принялся совать внутрь, тревожа топтыгина. Я, значит, пихаю, а хозяин рядом с ружьем ждет. Страшно было, как никогда раньше. Выскочит, Сорель промахнется или ранит — кого медведь первым рвать начнет? Меня, естественно, ближайшего к лазу. А помимо ножа ничего и нет. Только виду показывать нельзя. Подведешь, струсишь — о том все узнают, и веры тебе в будущем не будет. Не отказался сразу — давай доводи до конца. От него все равно не удрать, догонит. Медведи при желании бегать очень быстро могут, а поднятый со сна еще и злой до ужаса.
Тогда зверь резко дернул елку на себя, а потом ее вытолкнул и полез из берлоги. Я поднатужился, уперся колом в его башку, тут Жак, изловчившись, оглушительно выстрелил. Медведь дернулся, крякнул и осел в берлоге. Сорель быстро перезарядил, я вновь потыкал наугад, пытаясь раздразнить. Молчит, и непонятно — сдох или нет. Стояли, ждали, смотрели в берложью дыру, шарились внутри елочной дубиной. Потом чуток расслабились. Ни один бы не стерпел такого обращения. Кончился. Шкура та до сих пор в доме под ногами. А мясо, хорошо прожаренное, очень недурственная пища.
К сожалению, и мы для сегодняшнего тоже приятная закуска. Мушкет остался в стороне, и, кроме топора, в руках ничего не имелось. Рассчитывать на выстрел Дениз как-то не тянуло. Напротив, я шипел, чтобы не стреляла пока и не двигалась. Медведь скалил пасть, я ощущал смрад его дыхания, так близко стоял, то подаваясь вперед, то пятясь. Путь к ручью мы не загораживали и ответно не рычали. Сейчас он сыт, особой опасности в нас не видит, но что крутится в медвежьем черепе, доподлинно неизвестно. На любое движение может среагировать атакой.
Он помотал башкой и начал отступать назад в кустарник, припадая к земле. Пять секунд — и будто никогда и не было, только следы на поляне остались от огромных когтистых лап. Не сговариваясь, схватили мы вещи и минут десять резво двигались вдоль ручья, подальше от столь замечательного водопоя. Лучше уж осторожно по камешкам полазить, чем с удобствами встретить второй раз здешнего косматого хозяина.
— Какое счастье, — сказал я, когда вновь остановились, — что мы не насмехались над плешивым старичком. Тогда бы точно набросился.
— Медведицы растерзали детей не за то, что они дразнили пророка, — принялась очень серьезно объяснять Дениз, — а за то, что они были ублюдками, получающими удовольствие от процесса унижения человека, который притом не сделал им ничего дурного. Бывает, что подобная черта характера проходит и человек исправляется, а бывает, что не исправляется. И из маленького подонка вырастает большой подонок, которого уже не удовлетворяют словесные унижения тех, кто не может дать ему отпора. И от слов он переходит к делам, унижая и издеваясь уже физически. Появление пророка было испытанием. Это был уже даже не экзамен, а последний шанс на апелляцию. Маленькие злодеи шансом не воспользовались, и их дальнейшее топтание земли было признано нецелесообразным.
Все это она произносила, помогая мне в подготовке ложа на ночь. Перевела дух, перестав ломать очередную ветку. Подумала и продолжила:
— Вышедшие из лесу дикие медведицы поставили точку в этой печальной и поучительной истории. Мораль (точнее, один из уровней понимания морали) у этой истории примерно такова: оскорбление — очень нехорошая штука, при всей своей внешней малоопасности, способная завести человека в итоге к тупику его жизни. Людским судом этот грех не карается строго, потому что человеку неведомо прошлое, будущее и настоящее, не известны все обстоятельства и изменения в душе оскорбляющего. Но оскорбляющий морально деградирует, оскотинивается. Проблема в том, что механизм этой деградации простому человеку не виден. И не виден конечный итог. А вот Всевышний может строго покарать за этот грех. Это нужно помнить.
— Так говорил пастор? — невольно замер я.
— Пойми, — сказала она устало, — попытка изучения Библии без соответствующей подготовки, а на то существуют специальные богословские факультеты, неизбежно ведет к извращению, профанации и искажению смысла.
— Что мы и наблюдаем, — охотно подхватил я, — начиная с Лютера и до сегодняшнего дня, когда наплодилась куча несогласных друг с другом сект. Наверняка ведь католики лучше знают, как правильно комментировать. А иудеи и того лучше: они на пару тысяч лет раньше изучать принялись.
— Ты прав, — садясь на подстеленное одеяло, согласилась она. — Можно и так посмотреть. Но мы все же протестовали против развращенности римско-католического клира в первую очередь, а не стремились к реформации как таковой. И тот же Лютер был католическим священником, а не невежественным фермером. В первоначальных девяноста пяти тезисах нет призыва бороться с церковью — напротив, доктор Мартин Лютер отождествлял себя с католицизмом. Не его вина все последующее.
Ну да, конечно. Он совсем-совсем ни при чем. Всего-навсего отверг догмат о посредничестве церкви и духовенства между человеком и Богом.
— Костра разводить не станем, — сказал я. Зря вообще начал этот разговор. Конечно, у людей образованных на любой случай имеются объяснения. — Слишком близко индейцы.
— Холодно ночью.
Это да. Стемнело достаточно быстро, и уже невозможно ничего толком разобрать в двух шагах. Темень подкралась отовсюду.
