либо, о чем можно сообщить родным. Был и еще один раз, но я избавилась от этого. Не могу сказать, будто не сожалею, что у меня никогда не было детей, однако что проку в сожалениях? В тот день в «Мурхеде», вместо того чтобы сходить к своему шкафчику за прокладками, я просто отмотала от рулона длинный кусок туалетной бумаги, сложила его и сунула в трусы. Это была жесткая шершавая бумага того же цвета, что и пакеты в бакалейном магазине. Я помню это, потому что испытывала страшную неловкость, идя по коридорам. Неожиданно я вспомнила — как я вообще могла об этом забыть? — что мальчишки, Рэнди и даже Джеймс могли увидеть меня и посмотреть прямо на мой зад, когда я проходила мимо них. Могу добавить, что после посещения туалета я не вымыла руки.
Несмотря на суровое убожество «Мурхеда», в тот день тюрьма запомнилась мне скорее похожей на детский сад. Коридоры были декорированы к празднику усилиями добровольцев из церкви, которые приходили, чтобы наклеить на стены жутковатые, нарисованные от руки портреты Иисуса и Санта- Клауса. Рождество всегда было наполнено бессмысленной суетой, и сейчас я отказываюсь праздновать его. Это слишком тяжело. Я помню, что в тридцать с небольшим лет я встретила мужчину, который как-то раз всю ночь рассказывал мне о своем счастливом детстве — подарках под елкой, какао, щенках, каштанах, поджаренных на открытом огне. Ничто не вызывает во мне больше отвращения, чем мужчины, у которых было счастливое детство. Быть может, доктор Фрай считал Рождество благотворным для психики. Он всегда поощрял мальчиков принимать участие в праздничной деятельности — например, петь гимны и делать друг для друга поздравительные открытки. Это неизменно давало обратный эффект, потому что мальчишки-заключенные считали унизительным пение и ссорились, обзывая друг друга, смеясь и указывая пальцами на тех, кто осмелился открыть рот во время исполнения гимнов. А самодельные открытки, которые они дарили друг другу, всегда были полны угроз, оскорблений и порнографических рисунков. Я знала это, потому что надзиратели конфисковывали эти открытки и показывали охранникам и прочему персоналу, затем требовали от меня подшить это «творчество» в картотеку — я уверена, они делали это затем, чтобы унизить меня. «Весё*аного Хе-рождества!» На протяжении всего остального года мальчики были в основном послушными и вялыми. Они все находились под действием препаратов, которые давал им доктор Фрай. Быть может, на время праздников он отменял предписания. В другие периоды заключенные сидели на сильных успокоительных и строгой диете.
В тот вечер я наблюдала, как мальчики входят в часовню и рассаживаются на первых рядах скамей, сутулясь и огрызаясь друг на друга. Рэнди стоял возле сцены, лицом к ним. Чтобы заниматься своими обязанностями, я села на высокую табуретку в задней части зала и включила старый прожектор, который вращался на чугунной раме, прикрепленной к стене. Я поворачивала его так, чтобы он освещал сцену, отбрасывая яркий круг на мятый оранжевый занавес. Сейчас это напоминает мне о начальных титрах мультфильмов про Багза Банни. Музыка, сопровождающая эти титры, время от времени играет у меня в голове, как некий способ прояснить безумную ситуацию. Сцены того рождественского представления запомнились мне в ярких, кинематографических тонах. Оно было просто абсурдным.
За мгновение до того, как погасло общее освещение зала, в дверях появилась Ребекка; в руках у нее был блокнот с ручкой, продетой через спиральный проволочный корешок. И я, и охранники смотрели, как она идет по проходу, чуть покачивая узкими девичьими бедрами. Ребекка села на боковое место в одном из передних рядов, рядом с доктором Моррисом, где на страже стоял Рэнди. Это заставило меня нервничать. Я бы предпочла, чтобы пути этих двоих — Ребекки и Рэнди — никогда не пересекались. Ребекка была слишком красива, чтобы Рэнди мог не заметить ее, и, несмотря на то, что между нею и мной уже установилась некая связь, я все еще была полна зависти. Пусть даже я фантазировала о том, что скоро убегу и никогда больше не вернусь в Иксвилл, а тем более в «Мурхед», — а значит, Рэнди должен был стать для меня тем, чем стал сейчас, пятьдесят лет спустя: выцветшей грезой, призраком, тенью. Я представляла, как всхлипываю в поезде, уносящем меня в Нью-Йорк: «Прощай, Рэнди, прощай!»
Я помню, когда погас свет, сидящие в первом ряду мальчики, одетые в серые или синие вязаные безрукавки, вскочили и начали обмениваться бранными словами и кулачными ударами. Рэнди вышел из своей скульптурной неподвижности и бросился разнимать драку. Было невероятно лицезреть его в деле. Он двигался эффективно, хладнокровно, нерассуждающе, с невероятной быстротой и силой. Я едва могла дышать, видя, как под жесткой тканью его формы напрягаются мышцы. Полагаю, что я действительно была влюблена в него в самом худшем смысле: меня волновал только его вид, его тело, но я едва знала его самого.
Когда мальчишки снова были рассажены по местам, на сцену вышел начальник. Я развернула прожектор так, чтобы тот светил ему в лицо, но сначала — то ли случайно, то ли нет — на мгновение направила ему в пах. Кое-кто из мальчиков рассмеялся. Начальник взял микрофон и произнес примерно такую речь:
— Хорошего вам Рождества, заключенные, сотрудники и гости! Каждый год мы проводим специальное собрание, чтобы отметить этот важнейший из праздников, и каждый год мы говорим о том, как много можно извлечь из истории Рождества для поддержания наших устоев, что немало значит для нас. Также мы молимся о том, чтобы увидеть свои промахи, когда — и если — мы совершаем их, и о том, чтобы история дитяти, столь не похожего на вас, мальчики, однако также рожденного у молодых родителей, бедных и почти лишенных надежды, смогла показать нам ошибочность нашего образа жизни и вдохновить нас измениться, быть хорошими и вести жизнь, свободную от гнева, оплошностей и разрушения. Поэтому я уповаю, что вы все будете сидеть спокойно и смотреть с открытым разумом, вопрошая в сердцах своих, что вы сможете улучшить в себе и какими учит нас быть Священное Писание. Наши друзья из Маунт-Олив помогли нам в этом году подготовить представление о Рождестве Христовом, и я надеюсь, что вы, мальчики, все до единого будете сидеть, закрыв рты и сложив руки на коленях. Если я услышу хоть один смешок, свист или неуместное замечание, виновный отправится прямиком в карцер. И не испытывайте мое терпение. Мы также приветствуем двух наших новых сотрудников: доктора Морриса, нашего нового специалиста по душевному
