Вторник
Взрослая женщина подобна койоту — она может выживать на очень скудном пайке. Мужчины больше похожи на домашних котов. Оставь их надолго в одиночестве, и они умрут от тоски. С годами я научилась любить мужчин за эту слабость. Я пыталась уважать их как людей, у которых есть прекрасные чувства — нестойкие чувства, меняющиеся день ото дня. Я слушала, успокаивала, вытирала им слезы. Но пока я была юна и жила в Иксвилле, я понятия не имела, что у других людей — мужчин или женщин — есть чувства столь же глубокие, как у меня самой. Я не испытывала сострадания ни к кому — разве что в том случае, если чьи-то горести позволяли мне отчасти забыть о своих. В этом отношении мое развитие оказалось невероятно запоздалым. Знала ли я, что охранники ради развлечения могли принуждать мальчиков в «Мурхеде» — как это, наверное, случается с заключенными по всему миру — драться по ночам друг с другом и испражняться в наволочки? Что чуть ли не ежедневно надзиратели могли выстроить маленьких узников в голом виде, оплевывать их, избивать, связывать, унижать и использовать? Ходили такие слухи, однако доказательств никто не представлял. Я вообще едва замечала, что на мальчиков надевали наручники, когда препровождали в комнату для свиданий и уводили обратно. Почему я должна была испытывать душевную боль за кого-то, кроме себя самой? Если кто-то и был брошен в темницу, страдал и испытывал дурное обращение, — это я. Я была единственной, чья боль была реальной. Только моя боль.
Если б тот вторник был обычным рабочим вторником, я просто сидела бы без дела за своим столом, смотрела бы на часы и в сотый раз воображала бы свой побег из Иксвилла. Если бросить «Додж» на заправочной станции в Ратленде — пусть даже у самой бензоколонки — и просто уйти, прикрыв голову шарфом, а потом сесть на ближайший поезд от Ратленда до Нью-Йорка так, чтобы меня никто не заметил, в Иксвилле могут решить, что меня похитил какой-нибудь современный разбойник с большой дороги, и будут ждать, что мой обезглавленный труп найдут где-нибудь в другом конце страны, на обочине дороги или в номере какого-нибудь грязного и дешевого мотеля. «Бедная Эйлин», — всхлипнет отец. Я воображала себе все это. Я мечтала. Но в тот вторник я ни о чем подобном не думала. Вместо этого я думала о Ребекке, чье появление в «Мурхеде» казалось благим обещанием от Господа, что моя жизнь может измениться к лучшему. Я больше не была одна. Наконец-то у меня появилась подруга, которую я могу уважать, которой могу довериться, которая сможет понять меня, мое бедственное положение и помочь мне выкарабкаться. Она была моим билетом в новую жизнь. И она была столь умна и прекрасна, что казалась мне воплощением всех моих грез обо мне самой. Я знала, что не могу быть такой, как Ребекка, но я могла быть рядом с ней, и этого было достаточно, чтобы привести меня в восторг. Появившись на работе в тот вторник, вынырнув из морозной утренней поземки, она скинула пальто, словно в замедленной съемке — так мне это запомнилось, — и взмахнула им, словно тореадор плащом. Она шла по коридору ко мне, волосы развевались у нее за спиной, а глаза были подобны кинжалам, которые через сердце вонзались мне прямо во внутренности. Она была воплощением чистой магии. Пальто у нее было шерстяное, алого цвета, с серым меховым воротником. Это был такой же мех, какой я видела на обложке журнала. Когда Ребекка подошла ближе, я привстала в ожидании, словно была ее ассистенткой или секретаршей — а может быть, и служанкой. Она вежливо кивнула пожилым офисным дамам и взглянула мне в глаза по пути в раздевалку, куда я и последовала за ней.
Я специально приоделась ради такого случая. Из вещей матери я составила ансамбль, который, как я считала, придавал мне более свободный вид — темно-синего цвета, конечно же. Я даже надела старое ожерелье из фальшивого жемчуга. В то утро я причесалась и более тщательно накрасила губы, нанеся по краям рта немного пудры, чтобы помада не размазывалась. Я помню это, потому что, как уже говорила, я была одержима своим внешним видом. Как ни иронично, несмотря на эту одержимость, почти всегда я выглядела неряшливо и даже отвратительно. «Уродливо», — как говорил мой отец. Однако в то утро мне казалось, что я смотрюсь намного лучше. «Со вкусом», — пожалуй, сказала бы я. В любом случае я пошла за Ребеккой, постукивавшей изящными каблучками по линолеумному полу, и когда мы оказались в раздевалке, она обернулась ко мне, спросив:
— Вы не могли бы помочь мне снова открыть мой шкафчик? Кажется, у меня не получается. — Ребекка подняла тонкую руку и пошевелила пальцами в обтягивающей кожаной перчатке жемчужно-серого цвета. — Руки кривые, — пожаловалась она.
Сейчас я полагаю, что эта беспомощность была своего рода флиртом, манипуляцией, призванной подчинить меня, но в ту пору я, конечно же, не могла этого понять. Я с абсолютной точностью набрала цифры на колесике, краснея от удовольствия, словно мое умение открывать шкафчики было признаком великих талантов.
— Но откуда вам известна моя цифровая комбинация? — спросила она.
Дверь шкафчика с резким щелчком отворилась. Я гордо отступила назад и пояснила:
— Все комбинации одинаковые. Только не говорите нашим дамам — их всех хватит удар.
— Вы забавная, — заявила Ребекка, морща нос.
