ничего ему не объясняя. Самой дивной песней, которую я когда-либо слышала, была тишина в доме в тот вечер — лишь тихо пощелкивали батареи, да завывал снаружи ветер. Как обычно, я пошла одеваться к гардеробу матери, выбрав то, что, по моему мнению, выглядело хорошо: черное шерстяное платье с высоким воротником, с вышивкой из золотых листьев по кромке. Я причесала все еще влажные волосы, нанесла на губы новую помаду, натянула свежие краденые колготки, потом в замешательстве остановилась перед шкафчиком, полным обуви матери — на полразмера больше, чем у меня. У меня самой были только поношенные туфли и боты, поэтому я решила обуться в боты. Они придавали мне глупый и неуклюжий вид, но, в конце концов, была зима. Из верхней зимней одежды матери я выбрала черную пелерину с капюшоном, схватила свою сумочку, аккуратно прикрыла дверь и помчалась к машине. Было так холодно, что когда я вышла на подъездную дорожку, мои волосы уже смерзлись прядями. Они пощелкивали меня по ушам, словно мертвые насекомые, пока я вела машину с закрытыми окнами, стараясь пореже дышать. Я остановилась под разбитым уличным фонарем напротив «О’Хара», поправила помаду, глядя в зеркало заднего вида, и, оскальзываясь на льду, поспешила в бар.
Когда я открыла дверь в темное теплое помещение, Ребекка уже была там — сидела на высоком барном табурете, скрестив ноги, лицом к столу, за которым устроились четверо неопрятного вида молодых людей. Все они, казалось, немного потели, улыбались, по-юношески нервничали и потягивали пиво. На них были плотные шерстяные куртки в синюю, серую или красную клетку и вязаные шапки — или плотно сидящие на голове, или с клапанами, прикрывающими уши. Лица у них были красные и шершавые от ветра, солнца и холода. Все четверо слушали, как Ребекка рассказывает о чем-то — я не слышала о чем.
— О, Эйлин! — воскликнула она, прервавшись.
Ее голос прозвучал в дыму, перекрывая рождественские песни, которые играл музыкальный автомат — то ли Перри Комо, то ли Фрэнк Синатра, я не разбиралась тогда. Сидящие за столом мужчины замерли, все они смотрели на Ребекку, и никто — на меня, но я все равно чувствовала себя важной персоной, даже знаменитостью. Ребекка развернулась на барной табуретке, не обращая внимания на почитателей, и махнула мне рукой — как если б мы были подругами, наконец-то встретившимися после долгой разлуки, как если б она стояла, прислонившись к палубному ограждению романтического океанского лайнера, и жаждала наконец-то наглядеться на меня и поговорить обо всем на свете. Ребекка пила мартини, и я присмотрелась к тому, как она держит бокал — тремя пальцами, оттопырив указательный и мизинец, словно на светском рауте. В «О’Хара» она была совершенно не к месту. Она была одета в тот же самый наряд, в котором была на работе, однако заплела волосы в косу. Пальто ее лежало поперек сиденья соседнего табурета. Когда я подошла, Ребекка опять развернулась, взяла пальто и переложила на другой стул, слева от нее, где уже лежала меховая шапка и кожаные перчатки.
— Я заняла для тебя место, — пояснила она, — на тот случай, если кто-то пожелает подсесть, понимаешь? Ну, присаживайся. Что будешь пить?
— Наверное, пиво, — ответила я.
— Пиво, как скромно, — отозвалась Ребекка.
Пиво для нее было чем-то эксцентричным. Было понятно, что она происходит из состоятельной семьи, настолько состоятельной, что ее не волнует мнение других. Ею двигало нечто иное, чем деньги, — личные ценности, я полагаю. Но хотя она обладала несомненной небрежностью и утонченностью представительницы высшего класса — или как минимум класса намного выше, чем тот, к которому относилась я и завсегдатаи «О’Хара», — было в ней нечто приземленное. Ее волосы — такие рыжие, такие непокорные, полные дикой красоты, — мешали ей выглядеть снобом.
К нам направился Сэнди, вытирая руки кухонным полотенцем. Перекинув его через плечо, он облокотился на барную стойку и наклонился к Ребекке.
— И что теперь, красавица? — спросил он, не обращая на меня внимания.
Ребекка едва посмотрела на него. К моему удивлению, она положила руку поверх моей. Ее ладонь была горячей и легкой.
— О, звезды, ты же совершенно замерзла, — произнесла она. — И волосы у тебя мокрые… — Ребекка повернулась к Сэнди. — Одно пиво, пожалуйста и, наверное, немного виски, чтобы согреть мою девочку. Что скажешь, а? — Она посмотрела на меня и улыбнулась. — Я так рада, что ты выбралась сюда…
Ребекка чуть сжала мою ладонь и откинулась назад, как будто изучая меня; во взгляде ее искрилось веселье. Когда я сбросила свою пелерину, она откомментировала мой вид примерно так:
— О боже, ты выглядишь роскошно.
Я покраснела. Мой вид трудно было назвать роскошным. Она просто была добра ко мне, и это меня смутило. Я проглотила виски, поданный барменом.
— Я думала, найти это место будет трудно, но вот я здесь. — Ребекка указала на чучело рыбы-молота, висящее на стене. — Разве это не забавно? Хотя на самом деле немного грустно. Ну, впрочем, не так уж и грустно…
Она просто болтала ни о чем. Мужчины останавливались, прислонялись к стойке рядом с ней, но она словно бы не замечала их. Кто-то поставил на музыкальном автомате «Мистер Одиночество», песню Бобби Винтона. Я всегда ненавидела эту песню. Я пила пиво мелкими быстрыми глотками, а Ребекка жаловалась на холод, на обледеневшие дороги, на суровые зимы Новой Англии. Я была признательна за то, что просто могу сидеть здесь, быть рядом с ней и слушать ее болтовню.
