подругой.
Лежа на раскладушке, я мучительно размышляла, что мне надеть. Я представляла, что Ребекка будет в удобном наряде — никаких вычурных платьев или дорогих украшений, ведь в конце концов мы будем у нее дома, — но это будет что-нибудь красивое — например, толстый кашемировый свитер и идеально сидящие брюки, как у Джеки Кеннеди на лыжном курорте. Что касается дома Ребекки, то мне представлялись восточные ковры в темных тонах, роскошные диваны с бархатными подушками, медвежья шкура на полу. Или, быть может, современная и строгая обстановка: полы темного дерева, стеклянный кофейный столик, занавеси бордового цвета, свежесрезанные розы. Меня охватили волнение и восторг. Я дремала, мысленно перебирая одежду в материнском гардеробе и составляя из отдельных предметов наряд, который я могла бы надеть сегодня вечером. Я знала все содержимое этого гардероба наизусть. Как я уже говорила, ничто из имеющегося там не сидело на мне как следует, поэтому я часто надевала несколько кофт или длинную комбинацию, просто чтобы одежда не висела на мне мешком. У меня была дурная привычка лежа в постели бить себя кулаком по животу и щипать почти несуществующие участки жира на бедрах. Я искренне верила, что если бы на моих костях было меньше плоти, у меня было бы меньше проблем. Быть может, именно по этой причине я носила одежду матери — чтобы не давать себе спуску и никогда не достичь даже ее миниатюрного телосложения. Как я уже сказала, ее жизнь — жизнь женщины — представлялась мне совершенно отвратительной. Меньше всего я хотела быть чьей-то матерью, чьей-то женой. Но конечно же, к двадцати четырем годам я исполняла материнские обязанности по отношению к своему отцу.
Несколько позже в то утро на чердачной лестнице раздался топот.
— Эйлин! — крикнул отец. — Магазин уже открыт. Спускайся давай!
Когда я открыла дверь, он был одет и стоял, уперев руки в бока.
— Сегодня канун Рождества? — спросил отец.
— Нет, папа, — солгала я. — Ты пропустил Рождество. Оно было вчера.
— Хитрюга! — фыркнул он. — Если ты спустишься немедленно, то тебе ничего за это не будет.
— Ладно, — согласилась я. — Кто поведет машину?
— Ты и поведешь. Садись за руль, и поехали. Я еду с тобой.
Мой отец редко осмеливался выйти за пределы дома, как нормальный человек, но в это утро он был непреклонен. Быть может, каким-то образом почувствовал, что я собираюсь бросить его… Но скорее всего отец боялся, что магазины закроются на праздники, и не доверял мне покупку выпивки в достаточном количестве, чтобы ему хватило до окончания этих самых праздников. Он так и не объяснил, почему решил переместиться из кресла в кухне в спальню наверху. Быть может, это был стратегический ход. Без револьвера он чувствовал себя беззащитным против «шпаны» и хотел спрятаться получше. Он мог решить, что смертное ложе моей матери вполне подходит для того, чтобы там умер еще кто-нибудь. Не то чтобы он окончательно сдался, это было понятно. Казалось, отец просто был, как обычно, настороже.
— Быстрее! — заорал он, распахнув дверь в яркое искристое утро. — Пока они не продали все. Это канун Рождества. Вино для волков! Выходи уже. Ключи у тебя? Запри дом. В это время года люди с ума сходят. Пик преступлений. Это доказанный факт, Эйлин. Господи Иисусе! — Я вышла, достала его ботинки и швырнула на крыльцо. Отец продолжал говорить: — Все уходят и скорее всего оставляют двери настежь. Тупицы. Идиоты. Разве они не знают, что в городе полно воров?
Отец влез в ботинки и пошаркал к машине, щурясь от солнечного света, словно человек, выползший из пещеры. Дрожащие ладони он поднял над головой, заслоняя глаза. Усевшись на пассажирское место, приподнял одну за другой ноги, велев мне наклониться и завязать ему шнурки.
Дорога к винному магазину снова блестела свежевыпавшим снегом. Фонарные столбы были увиты лентами и остролистами, витрины магазинов были украшены к празднику. По тротуарам шагали люди, одетые в шапки, клетчатые шерстяные пальто, высокие ботинки и рукавицы. Подолы длинных женских юбок чиркали по сугробам вдоль края тротуара. Прохожие несли в руках стопки ярких свертков, балансируя ими на ходу, потом сгружали их в багажники своих машин. В воздухе почти можно было различить какую-то мелодию. Дети лепили снеговиков на лужайках перед домами, играли во дворе публичной библиотеки. Впоследствии я скучала по этой старой библиотеке. В то время я не осознавала, что книги спасли меня. Я опустила окно.
— Холодно, — пожаловался отец. Я не говорила ему о проблемах с выхлопной трубой.
— В машине душно, — ответила я. На самом деле там пахло рвотой, но мой отец не мог это учуять. Полагаю, джин, едва ли не сочившийся сквозь его кожу и слизистые оболочки, забивал все остальные запахи.
— Душно? Кого волнует духота? — Он перегнулся через мои колени, потом опасно оперся локтем на мое бедро, снова поднимая окно.
Я лишь спокойно смотрела вперед. У него не было ни малейшего уважения к моему удобству или личным вопросам. Когда я была юной и только начала превращаться в девушку, он иногда по вечерам пил за кухонным столом вместе с моей матерью и подзывал меня, чтобы оценить мое «развитие», прощупать и измерить. «Что-то плоховато, Эйлин, — говорил он. — Надо лучше стараться».
«Да ну, — смеялась мама. — Не будь таким жестоким». Но один раз она вместо этого сказала: «Она уже слишком взрослая, чтобы ты трогал ее, Чарли» — и прищелкнула языком.
Конечно же, могло быть и хуже. Других девушек хватали за разные места, домогались и даже насиловали. Меня же просто тыкали пальцем в грудь и насмехались. И все же это уязвляло и злило меня, а в последующие годы, если мне казалось, что меня оценивают, я начинала грязно ругаться. Мужчина, с
