матери и братьев, а отношения с друзьями балансировали на грани краха. Она противилась попыткам привлечь к терапии ее мужа, ей казалось, что Ллойд и доктор состоят в тайном заговоре. Так что даже психотерапия укрепляла ее убежденность, что никому нельзя доверять и ни на кого нельзя полагаться, поскольку это ведет только к разочарованию. Все ее мысли и чувства казались обремененными противоречиями, как будто она блуждала в лабиринте из тупиков. Собственная сексуальность казалась ей единственным выходом.
Ее психотерапевт часто становился мишенью для жалоб, потому что он «все контролировал». Она могла кричать на него, обвинять его в некомпетентности и угрожать прекратить терапию. Она надеялась, что он разозлится, начнет кричать в ответ и прекратит встречи с ней или же станет в позицию защиты и будет умолять ее остаться. Но он не делал ничего из этого, и Элизабет обрушивалась на невозмутимость терапевта как на доказательство его бесчувственности.
Даже несмотря на то что Элизабет привыкла к частым командировкам мужа, она все больше боялась оставаться одна. Во время его поездок по каким-то не понятным ей самой причинам она спала на полу. Когда Ллойд возвращался, она все время бросалась на него в приступах ярости. Она все больше страдала от депрессии. Суицид теперь был скорее не альтернативой, а исходом, к которому все вело.
Восприятие реальности у Элизабет стало более хрупким: желанный психоз позволял ей жить в мире фантазий, в котором она была вольна «отправиться куда угодно». Этот мир был таким далеким от реальности, что никому – даже психиатру – не удавалось достучаться до нее и «увидеть, что там внизу».
В мечтах она представляла себя под защитой сильного красивого мужчины, который ценил бы все ее достойные восхищения качества и был бы бесконечно внимателен. В ее фантазиях он сначала представал ее бывшим учителем, потом ее гинекологом, затем семейным ветеринаром и в конце концов – ее психиатром. Элизабет воспринимала всех этих мужчин сильными, но где-то внутри она также знала, что они для нее недоступны. И все же в ее фантазиях они были очарованы ее шармом и неумолимо тянулись к ней. Когда реальность шла не по ее сценарию – когда один из этих мужчин не отвечал на ее флирт, – она становилась подавленной и испытывала презрение к себе, чувствуя, что недостаточно привлекательна.
Куда бы она ни смотрела, она видела женщин красивее, умнее, лучше себя. Она хотела, чтобы ее волосы были гуще, чтобы глаза были другого цвета, а кожа – чище. Смотрясь в зеркало, она видела в отражении не привлекательную молодую женщину, а старую ведьму с обвисшей грудью, широкой талией и полными икрами. Она презирала себя за то, что она женщина, единственная ценность которой могла заключаться в красоте. Она мечтала быть мужчиной, как ее братья, «чтобы мой ум тоже имел значение».
На втором году амбулаторной терапии Элизабет пережила несколько потерь, включая смерть любимого дяди, к которому была сильно привязана. Ее преследовали повторяющиеся сны и кошмары, которые она не могла вспомнить после пробуждения. Ее депрессия стала еще глубже, а суицидальные настроения усилились, из-за чего она наконец была госпитализирована.
С помощью более интенсивной терапии она начала воскрешать в памяти травмирующие события из детства, открывая тем самым ящик Пандоры. Она вспомнила несколько жестоких эпизодов избиения матерью, а затем начала воспроизводить и сексуальное насилие с ее стороны – сцены, когда она проводила дочери вагинальные подмывания и спринцевание, а также ласкала ее, чтобы «очистить» влагалище. Эти ритуалы начались, когда Элизабет было около восьми, вскоре после смерти ее сестры, и продолжались до пубертатного периода. Воспоминания включали и моменты, когда она заглядывала в лицо матери и замечала в нем мягкое и умиротворенное выражение; это были редкие случаи, когда Элизабет казалось, что ее мать не осуждает ее.
Элизабет вспоминала, как по многу часов сидела одна в шкафу и часто спала на полу из-за страха подвергнуться домогательствам в кровати. Иногда она спала с ленточкой или с наградой, которую получила в школе. Это успокаивало ее, поэтому она продолжала такие ритуалы и будучи взрослой, часто предпочитая пол кровати и проводя время в одиночестве в тихой комнате или темном чулане.
В больнице Элизабет говорила о разных сторонах своей личности. Она описывала, как представляет себя разными людьми, и даже давала фрагментам личности имена. Эти персонажи были независимыми, исключительно талантливыми женщинами, которые вызывали всеобщее восхищение либо высокомерно избегали социальных контактов. Элизабет чувствовала, что, когда она чего-то достигала или добивалась успеха, в этом была заслуга одного из этих отдельных личностных сегментов. Она с большим трудом могла интегрировать их в стабильное и единое самовосприятие.
Тем не менее она признавала, что это только фрагменты личности, и они никогда не захватывали контроль над ее поведением. Она не страдала от явных периодов амнезии или диссоциации, и ее симптомы нельзя было отнести к аспектам диссипативного расстройства идентичности (раздвоение личности), хотя этот синдром нередко ассоциируется с ПРЛ.
Элизабет использовала этих «других женщин», чтобы выразить желания и чувства, которые сама она была вынуждена подавлять. Считая себя недостойной, она воспринимала эти частичные идентичности как отдельные, более сильные единицы. Постепенно в больнице она научилась признавать, что они всегда были частью ее. Это признание принесло ей облегчение и надежду. Она начала верить, что она сильнее и нормальнее, чем ей казалось, и это стало поворотным пунктом в ее жизни.
Но она еще не могла провозгласить полную победу. Как старший офицер, она приказывала разным сторонами своей личности построиться перед ней и заключала, что они не могут идти в бой без объединяющего намерения. Элизабет – ядро ее существа – все еще боялась перемен, любви и успеха, все еще напрасно искала безопасности, все еще бежала от своих отношений. Путь к принятию себя должен был стать гораздо труднее, чем она себе представляла.
