Сашкой остался лейтенант Иволгин, парень боевитый и нагловатый, старше Говорова лет на пять, но понюхавший пороху, бравший банды в Горьком, имеющий награды и ножевое ранение. Сашка люто ему завидовал.
Время тянулось убийственно медленно. Часы на кухне гулко пробили полночь, и от этого звука Сашка едва не рехнулся. Сердце работало с перебоями, то затихая, то принимаясь рваться из тесной груди. От сладкой трупной вони слезились глаза. Лунный свет падал в окна белыми пятнами, полз по крашеным стенам, жутковато играя тенями разросшейся в палисаднике сирени. Тени, похожие на костлявые изломанные руки, перебирали пальцами, переплетались и шевелились, внушая безотчетный, угнетающий страх.
Из угла, где обжился Иволгин, донеслось шуршание. Сашка напрягся, ладонь на рукоятке нагана вспотела.
– Говоров, карамельку хочешь? – спросил невидимый в темноте лейтенант.
– Не хочу, – зачем-то подумав, прошипел Сашка. – Мы тут в засаде, капитан шуметь не велел.
– Сил моих нету молчать. Уж если мне боязно, тебе и подавно, ты это чудище видел. Страшное?
– Не особо. Темно было.
– Может, и к лучшему. А мне, не поверишь, мать крестик дала. Надевай, говорит, или никуда не пойдешь, упырю не отдам. Пришлось нацепить. А я заявление в партию подал.
– Мне зачем знать?
– Хер его знает, – признался Иволгин. – Пакостно на душе: трупы, копаль мертвый, головы отрезанные, убийца в бегах. Вот и решил.
– Крестик-то снял?
– Ну а как же? – фыркнул лейтенант, и по голосу Сашка понял, что Иволгин врет.
Полосы лунного света за окнами пересекла быстрая, размытая тень.
– Видел?
– Наши? – Сашка вжался в стену.
– Ваши, – голос лейтенанта дрожал. – Ни звука.
В зыбкой тишине пронзительно щелкнул взведенный курок.
Сашка задышал с присвистом. Стук сердца отдавался в ушах, кровь закипела. Где-то рядом, нагоняя жути и предвещая скорую смерть, зловеще верещал козодой. В кухонное окно бесшумно, по-звериному, заскочила фигура. Сашка затрясся, струйка ледяного пота поползла по виску. Твою мать. Капитан Петров с подмогой в доме напротив. Увидели, нет?
Тень мягко спрыгнула, прижалась к полу. Сашка слышал, как она шумно, с присвистом тянет воздух. Падалью воняет, иди, ешь. Видит в темноте или нет? Если видит – хана. Револьвер налился пудовой тяжестью, пальцы окоченели.
Тварь вплыла в комнату сгустком ночного кошмара, утробно всхлипывая, припадая на четвереньки. Пахнуло мокрой псиной, глиной, застарелой мочой. Чудовище подковыляло к кровати, склонилось над телом. Сашка оцепенел, расслышав слабое бульканье, перешедшее в щенячий скулеж. Тварь плакала. Волосы на руках и затылке поднялись дыбом. Почему Иволгин медлит? Молится, что ли? Самое время…
– Стой! Не двигаться! – заикающаяся, неуверенная команда лейтенанта прорезала тишину.
Тварь зарычала, бросилась в сторону, тело Ковалева упало с кровати, по полу с лязгом покатился металл. Бахнул выстрел, вспышка ослепила глаза. Сашка выстрелил в черный сгусток. Мелькнул ощеренный рот. Вой перешел в пронзительный визг, в крик смертельно раненного зверя. Сашка завопил сам, вдавил спуск. Крик оборвался, тварь осела мешком.
– Срезали суку! – из темноты молочно-белым пятном выплыло перекошенное, ликующее лицо Иволгина. Щелкнуло. Узкий луч карманного фонарика зашарил по полу, высветил тварь. Тощие ноги скребли половицы, руки цеплялись за ножки стола. Сашка зашатался, все поплыло. Перед ними, харкая пеной, корчился грязный, ряженный в дырявую шкуру человек. Сквозь куцую бороденку на правой щеке проглядывался похожий на пулевую отметину шрам. Получеловек-полузверь извивался, купаясь в окровавленной луже, и надсадно сипел.
– Мамунька. Мамунечка, – бормотало чудовище, испуская дух.
Под ногой у Сашки звякнуло. Он наклонился и поднял маузер, выпавший из-под тела сброшенного с кровати мертвого копаля. Матово отливала сталь. В свете фонарика бликовала табличка с дарственной надписью:
Владимир Кузнецов
Колокол (Горе дому сему)
