затылок в кровавых проплешинах. Череп хрустнул, топор вошел глубоко. Андрей упал, захрипел, из-под лезвия под напором выплеснулась темная жижа. Ксюша выдернула топорик (чавк!) и принялась рубить, что попадалось, – руки, ноги, шею, тяжело ломающиеся ребра.
– Сдохни, сдохни, – хрипела она, – сдохни, сдохни!
Будто рубила часть себя – ту, из-за которой она казалась самой себе ненужной, неважной, ничего не стоящей. Наконец Андрей перестал дергаться и булькать, а его рука, лежавшая теперь в полуметре от тела, прекратила скрести пальцами по крапивным листьям, и Ксюша остановилась, дрожа, вся мокрая от пота и от вонючих мерзких ошметков. Дышала тяжело. Слезы щипали глаза.
– Зарраза, – сказала она, а потом легла на спину прямо на траву возле мертвеца – они лежали рядом, совсем как в тот единственный раз, когда Андрей у нее ночевал, и они ели вафельный торт с молоком, играли в нарды, а потом стали в «чапаева» – и уснула глубоким, как обморок, сном.
Проснувшись, судя по солнцу, через час или два, Ксюша вдруг поняла, что нужно делать – будто бы ей кто-то нашептал это в ухо, пока она спала. Кивнула маленькой девочке в цветастом платье, показала ей большой палец. Девочка показала палец в ответ, улыбнулась и исчезла.
Вначале Ксюша принесла с кухни нож, перевернула Андрея и разрезала ему живот. Нож был туповатый, и резалось плохо. Ксюша представила Аню, попыталась ее перед собою увидеть – как она собирается из небытия, частички темноты соединяются, обретают форму, становятся тенью – а от тени поднимается та, что ее отбрасывает. Аня выскользнула из тела Андрея, встала рядом – полупрозрачная, тихая, бестелесная.
– Спасибо тебе, – сказала ей Ксюша. – Теперь уходи. Иди туда, куда тебя тянуло изначально. В свет, в посмертие, в колесо сансары, не знаю куда. Да и ты рассказать не сможешь…
Аня бледно улыбнулась. Показала рукой на камни, под которыми в полиэтилене разлагались ее останки.
– Я прослежу, чтобы нашли, – кивнула Ксюша. – Чтобы все узнали. Я обещаю…
Но Ани рядом уже не было. Ксюша говорила сама с собой.
По берегу она дошла до бетонного дота. Осмотрелась, прищурившись. Откатила валун, другой, ухватила за ствол тоненькую чахлую сосенку, умудрившуюся, широко раскинув корни, выжить на тонком слое мха и почвы. Сосна оторвалась нетрудно, вырвав почти метровую дыру во мху. Ксюша присела, копнула рукой – раз, другой, вытащила грязно-желтое, отряхнула. Это была половина черепа – искореженная, помятая.
– Со мной пойдешь, – сказала она в пространство. – Там разберемся. Все будет хорошо. Хаики… Кивинн… Но не обижу уж. Не бойся.
Костер над телом Андрея Ксюша собрала такой: кухонный стол, табуретки, подушки от дивана, деревянная дверь ледника, два матраса, сухое бревно из-за дома, охапка веток, книжная полка и брошюра «Поминовение усопших». Бегала туда-сюда, таскала.
Ах да, и канистра бензина. Запылало весело, резко, вонюче.
Ксюша, стоя на траве, разделась догола, вымылась водой из ведра, оделась в чистое. Взяла свой рюкзак, упаковала в него череп. Взяла куклу, положила на руку – так, как когда-нибудь ляжет ребенок. Поправила ей волосы.
На берегу остановилась у самой кромки воды, там, где пять дней назад они с Андреем привязывали лодку и смеялись.
– На каждого, кто пляшет русалочьи пляски, есть тот, кто идет по воде, – пробормотала Ксюша, глядя через воду на далекий берег. – Каждый человек, он как дерево, он отсюда и больше нигде…
Ветра не было, море было гладким, блестело легкой рябью, ластилось к берегам. Ксюша глубоко вдохнула и поставила ногу на поверхность воды. Та чуть прогнулась, как туго натянутая плотная ткань, но выдержала. Ксюша сделала шаг, другой. Шла и смеялась.
И вдруг смех замер – потому что показалось ей на секунду, что она не идет сейчас по розовому от заката Финскому заливу, оставляя за спиной дымное зарево большого костра, – потому что это было невозможно.
Нет, она лежит на старом продавленном диване, допив свою колу с водкой, не в силах пошевелиться, медленно моргая сквозь сигаретный дым, – а напротив в кресле сидит Андрей, курит и страшно ей улыбается.
– Ты что-то интересное себе придумала, да? – говорит Андрей, подходит, присаживается рядом. – Ты отключилась на полчасика… От кетамина так бывает. А сейчас, милая Ксю, я тебе расскажу, зачем я тебя привез на этот остров и как мы с тобой проведем следующие пару дней…
Он выдувает сигаретный дым ей в лицо. Всполохами сквозь дым Ксюша видит ручей, и закаты, и лося за своим плечом, и Аню, и финского артиллериста, и весь огромный мир со скрипящей старой вышки. То, что ей казалось облаками – это лишь дым, дым, дым…
И вот она хочет поднять руку, а рука не двигается, только голова падает, и видит Ксюша, как на полу, будто мертвая, лежит светловолосая кукла с вывернутыми руками и ногами…
Вода перестала держать, Ксюша ухнула в холодное море. С головой ушла, глубоко – далеко уже было от берега. Нахлебалась, запаниковала. Потом перестала дергаться, собралась. Посмотрела снизу на солнечный свет над нею – и поплыла сильными гребками. Отдышалась. Поднялась над поверхностью, встала крепко. Муклу подняла – та в воде качалась задницей кверху. Отряхнула, обняла.
