И страх испарился, как по щелчку. Боль притупилась. Свет желтых глаз оплел, убаюкал.
Ссохшееся лицо патриарха усыпали надрезы, из них торчали черные неподвижные жгутики. Сливались с задубевшей бородой.
– Меня зовут Симон Грешник. Я глава Краакенского прихода. Тебе ничего не угрожает.
Кержин смотрел на священника и его паству, на крестики, которые причиняли ужасные страдания, но и сдерживали голод.
– Ежели ты ищешь сокровищ, их нет и не было. Мы живем молитвой… – он замолчал.
– И постом, – вразнобой проговорили существа.
Патриарх кивнул удовлетворенно.
– Я не сокровищ искал, – произнес Кержин, обретя дар речи. – А того, с кем сражался. Он убивал и пил кровь.
– Кровь, – повторил патриарх задумчиво, и жгутики конвульсивно дернулись, в глазах полыхнула память о прошлом. О чем-то более извращенном, чем фантазии маркиза де Сада, более откровенном, чем порнографические картинки, ces petits colifichets. Жестоком, как ледяной ветер над болотами. Настолько ярком, что даже наводнение и смерть не высеяли из червивых мозгов. Полыхнуло и погасло, и жилы-жгутики обмякли.
– Мы спиливаем зубы, – сказал Симон Грешник. – Читаем книгу. Облачаемся в вериги. Добиваемся милости Божьей смирением…
– И постом, – отозвалась паства.
– Но он утверждал, что его укусили, – сказал Кержин. И спросил себя тут же, не слишком ли осмелел в компании мертвых прихожан?
Патриарх сказал негромко:
– Сестра с пошатнувшейся верой. Она уже наказана. Почва наша болотиста, и семена веры взрастают не быстро.
– Солдат…
– Не переживай о нем.
Сказано это было таким тоном, что Кержин поостерегся перечить.
– Грядет свирепая зима. Бог послал заблудшего ягненка, дабы мы пережили ее. Нам нужно молиться за убиенных, наших и ваших. Прощай.
И священник пошел к рокочущим волнам Вуоксы. Паства плыла за ним, словно нанизанная на шелковины тумана.
Кержин открыл рот.
– Не искушай, – донесся до ушей шепоток патриарха.
Он запалил керосинку и убедился, что раны не смертельные. Перебинтовал плечо рукавом рубахи.
Мысли путались.
«Не был ли поп и его орава – плодом обморочного сна?»
Он пригнулся и различил следы на дороге. Отпечатки ног, ведущие к амбару.
«Одним глазком», – пообещал себе Кержин.
Ветер теребил волосы, впивался незримыми клешнями. В лодках у кромки воды ютились крысы. Мглистые витки ползли по берегу, по каменной стене. Тяжелая губчатая дверь амбара была чуть приотворена, и на песок падали блеклые отсветы.
Кержин счел, что свечи необходимы для молитвы, а не для странной жизнедеятельности тех, кто прекрасно ориентируется во тьме.
Он заглянул в амбар.
Существа трапезничали, и пищей был Андрон Козмин. Он корчился на возвышении-алтаре. Но не кричал, лишившийся языка и голосовых связок. Ловкие крючковатые пальцы рвали мясо, выдирали гроздьями мышцы и шматы жира. Осколки костей белели в багровом месиве. Чавкали беззубые рты, лопались сухожилия, хрустел позвоночник. Какая-то взлохмаченная старуха отгрызла солдату палец и использовала его, как ложку. Вычерпала ногтем глаз из глазницы и причащалась, урча.
Над пирующими стоял, покачиваясь, Симон Грешник. Он сложил молитвенно руки, зажмурился. Жгутики копошились в такт чавканью.
– Мне отмщение, – прошептал Кержин.
И пошел прочь.
Ветер утих, едва он оставил позади Краакен, и туман развеялся. Луна озаряла Заячью топь, корявые деревья, застеленные пленкой озерца. В бочагах сновали черные от торфяной воды окуни. Бурлила трясина.
– Кончено, – сказал Кержин.
Тропинка твердела. Он зашвырнул березовую клюку в камыш.
Хотелось пирога с княженикой и морса, каким угощают на Выборгском шоссе. Забрать к себе Амалию. Авось.
И забыть, забыть, забыть все.
Впереди замаячил огонек фонаря. Всадник скакал меж холмов. Человек! Настоящий, живой!
