Малые святцы

Господи, Господи, Господи, Господи! — кровь моя в ушах моих так возопила.

5

25 января.

Суббота по Богоявлении.

Мученицы Татианы и с нею в Риме пострадавших (226–235); Святого Саввы, архиепископа Сербского (1237); преподобного Мартиниана Белозерского (1483); мученика Мертия (284–305); мученика Петра Авессаломита (309–310); преподобной Евпраксии Тавенисской (393); преподобного Пахомия Кенского (ХVI) (переходящее празднование в субботу по Богоявлении).

Икон Божией Матери, именуемых «Акафистная» и «Млекопитательница».

Мученица Татиана — дочь богатого и знатного римлянина-христианина. Отказалась выйти замуж и, решив посвятить себя Богу, сделалась диакониссою римской Церкви. С особенною любовью и усердием ходила она за больными и помогала бедным. Во время правления императора-язычника Александра Севера была приведена в храм Аполлонов для поклонения идолам. Святая Татиана помолилась, и идолы, попадав со своих мест, задавили жрецов и многих язычников. Татиану начали бить и выкололи ей глаза. На следующий день Татиану снова привели на суд, и она явилась совершенно здоровою. Тогда тело её начали резать бритвами, но из ран вместо крови текло молоко. Мучили её ещё разными способами, но святая оставалась невредимою. Тогда всё это было приписано волшебству святой Татианы, и её усекли мечом. Было это в 225 году.

В России, с лёгкой руки фаворита императрицы Елизаветы Ивана Шувалова, святая Татиана с 1755 года стала покровительницей Московского университета, и Татьянин день сделался студенческим праздником.

Татьяна Крещенская.

Проглянет на Татьяну солнце — к раннему прилёту птиц. Выпадет снег — к дождливому лету.

Крепко опять похолодало. Присобачило, как выражаются в Ялани. Воздух в блёстках — вымерзает всё в нём лишнее — как принаряженный. Около пятидесяти. На нашем градуснике, прибитом снаружи к оконной раме, минус 53. И погулять на улицу не тянет. Детей — и тех нигде не видно — носу из дому не высовывают. Они не учатся — школы временно закрыты. Актированные дни. Небо розовое, как клюквенная ягодница. На всём толстый иней, даже на изгородях, на заплотах и столбах — и те, чтобы не зябнуть, будто приоделись; на антеннах и скворешнях; на воротах и поленницах. И пробежит собака возле дома — у той на загривке. И с проводов куржак свисает кружевами, сядет где на какой ворона шальная — пылью искристой осыпается куржак на солнце — то от мороза словно воспалилось — раскраснелось и припухло. Пролетит над Яланью, о существовании её и не подозревая даже, реактивный самолёт — стылая мироколица от гула, кажется, раскалывается; избы от звука этого не треснули бы как ледышки. Словом, ядрёно. Как ещё ядрёно.

Поднялся я рано, когда мама, пошумев дровами и заслонками, стала растоплять плиту и русскую печь. Помог ей управиться — маленько нос, сено таскал во двор, не отморозил. Обмёл после крыльцо от инея — чуть не в вершок того осело. А затем, вернувшись в дом, улёгся снова и, согревшись, провалялся под одеялом, а ещё вдобавок и под полушубком, чуть ли не до полудня. Слышал сквозь дрёму, как, несмотря на такой колотун, явилась за молоком Эрна, сидела, как узнал я позже, больше двух часов, обременяя хозяйку беседой. Заходил при ней ещё, при Эрне, Ваня Чуруксаев, побурчал редкослово — просил, чтобы тётка Елена либо его опохмелила, либо дала ему курева, ну а нет, тогда уж — хлеба. Хлеба-то Ваня получил, наверное. Всего скорее. Ушёл и он, ушла и Эрна. И стало в доме после тихо.

Когда я встал, у мамы был уже и чай заварен, пить собиралась с сухарями.

— Я уж будить тебя хотела. Чё-то вы сёдни оба разоспались… Погода морит разве, это может… И к тому, к другому подходила. Подступлю, гляну, нет, вижу, лежат как мёртвые, ну, думаю, в такой мороз чё делать-то, дак и пускай поспят, мол, — говорит мама. — Ты слышал, Эрна-то была? Уж и сидела да сидела… Не выдержу, боялась. Голова, думала, расколется.

— Слышал, — говорю. — А как она молоко донесёт?.. Банка же лопнет.

— Донесёт… Она его в куфайку завернула. Тут ей дойти-то… Как там ребёнок-то без молока… А чё рассказывала, слышал?

— Да что-то слышал вроде, но не помню.

— Толю в больницу увезли опять. К ним на машине-то тут не проехать — снегу столько — не пробиться… До машины, почти что к самому же магазину, к тракту, вели его под руки, пурхались, весь снег кровью, бедный, Эрна говорит, исхаркал… Вот где беда-то. Пьют да пьют, себя бы пощадили. И какое тут иметь здоровьишко-то надо… в толк не возьму, не знаю… Господи, помилуй.

— Да, — говорю. — Жалко.

— Да как не жалко, человек идь.

— А папка-то, — спрашиваю, — не ел ещё, что ли?