— Ты что-то гонишь…
Федос улыбнулся. Да, Штраф умеет запутать любопытных. Сколько Федос его знал, он всем всегда представлялся разными именами. Настоящих же имен в их подразделении не носил никто. Каждый боец получал короткий, четкий позывной, а под своим настоящим именем числился разве что дома, в семье.
Текущий состав группы Штрафа не менялся уже восемь лет. Восемь лет без потерь, восемь лет без серьезных травм, восемь лет без увольнений, восемь лет рука об руку в самых грязных и опасных закоулках галактики.
Специфика работы не оставляла Федосу времени на личную жизнь. Да и остальные тоже не очень в ней преуспели. У Норы и у Дрона на Земле есть дети, у Нивы сестра работает где-то на транспортниках. Вот и все. На их отряд даже не распространяется послабление по ПСВ.
Группа Штрафа стала для Федоса родной семьей. Да и он для них тоже. А Штраф для группы был кем-то вроде старшего брата. Волею судьбы не раз они были отправлены на убой. Штраф же заранее умудрялся это выяснять и принимать меры. Вспомнить хотя бы случай, когда их отправили брать лидера космических радикалов, загнанных в угол трудами многоходовых комбинаций. Радикалы считали, что человечество не имеет права покидать родную планету, и занимались уничтожением колоний. Штраф тогда не повел отряд на проникновение в сеть вражеских бункеров, как было приказано, а связался с ротой колониальных войск, базирующихся неподалеку, и приказал им атаковать. Сордовцы ушли прочь от опасного места. И действительно, командованию всего лишь требовалось связать террористов боем, чтобы те не успели покинуть бункеры до нанесения точечного ядерного удара. В общем, группой Штрафа жертвовали неоднократно, но когда они возвращались целые и невредимые, факт неподчинения заминался.
Федос слушал спор космопехов об имени Штрафа, и потихоньку осознавал, что эти двое будут в числе первых погибших на Прорве. Ни дисциплины, ни опыта, ни команды. Простой спор заставил их позабыть все подозрения, и теперь их интересует одно только имя. Наконец Федос не выдержал:
— Штраф его зовут. Других имен я не знаю.
— Ну-ка, Малой, свалил отсюда! Я с командиром хочу перетереть.
Саня Горленко, которого за невысокий рост прозвали «Малым», повернулся к Лехе Серафимову. Притворно возмутившись, выдал:
— Стоя перетрешь! — но все-таки подвинулся вправо, освобождая место перед командиром их отделения, сержантом Антоном Филатовым.
— Тебе чего? — спросил тот у Лехи, прихлебывая горячий чай.
— Как оттаял?
— Да что-то херово. Морозит до сих пор, не отпускает.
— У меня вот тоже шея побаливает, — Леха начал крутить головой и растирать шею. — Ты давай, рассказывай. Сколько новеньких нам в группу запихнули?
— Больше всех как раз и запихнули. Двоих аж.
— А кто отказался? Анацкого что-то не вижу…
— Анацкий и Трошкин. Ну-у, типа из-за ПСВ.
— Почему «типа»? — оторвался от еды Малой.
— Очконули потому что. Сам-то с радостью к Прорве полетел?
— Да хрен с ней с Прорвой! — махнул рукой Леха. — Ты мне лучше новеньких покажи.
— Золин Егор и Пустыгин Влад. Золин — это вон тот, в очках. Видишь? Ага. Сидит, залипает. А Пустыгин там, рядом с Ачушкиным. Этот ничего вроде. Может и приживется.
Филатов, Горленко и Серафимов посмотрели на «подающего надежды» Пустыгина. В этот момент тот неуклюже зацепил наполовину опустошенную чашку и перевернул ее прямо перед носом Ачушкина. Малой с Лехой заржали. Ачушкин соскочил с места, в последний момент увернувшись от стекающего на пол бульона, и зарядил матерную тираду.
— Ген! — привлек внимание Ачушкина Коршунов. — Потише?!
— Как свинья себя ведешь… — уже нормальным голосом продолжал Ачушкин. — Тебе вон, рядом с Хрюшей садиться нужно, а не с людьми! — Ачушкин кивнул в сторону Валерия Солодова, которого некоторые упорно называли Хрюшей за внешнее сходство с безобидным животным. Солодов сделал вид, что ничего не услышал. Пустыгин тоже молчал.
— Ни хрена он не приживется… — пробормотал Антоха. Малой снова засмеялся.
— М-да-а… — протянул Леха, — а у остальных как?
— К Конче одного определили. Петров кажется. Вот он нормальный, к нам его откуда-то перевели. В общем, с опытом чувак. Еще у Иродовой один. Вон, тощий, видишь, хорохорится, — Антоха указал на Лордынцева, все еще что-то рассказывающего окружающим. Он даже привстал, демонстрируя серьезность своего рассказа.
— А у Ярика?
— У Ярика все свои.
